Вадбольский

Когда взбежал на второй этаж, неспешно отворилась массивная дверь явно не спальной комнаты, на пороге появилась статная полноватая женщина с могучим бюстом и слегка выпирающим, как у гусыни, животом. Тёмные волосы умело завернуты толстой косой на макушке, лицо держит строгим, хотя именно держит, как догадываюсь, статус обязывает.

— Вадбольский, — проговорила она медленно, — я директор женского корпуса. Лючия ли Ламмермур. Лючия Ивановна.

Я учтиво поклонился.

— Для меня честь…

Она окинула меня строгим взглядом.

— Зайдите ко мне в кабинет, я обязана задать пару вопросов.

Я снова поклонился.

— Да, Лючия Ивановна, я в вашем распоряжении.

Она чуть отступила в сторону, я вошёл, кабинет просто царский, стол не меньше императорского, стулья роскошнее кресел в Зимнем Дворце, мощная люстра, как в Большом Театре, пол блестит, будто его только что натерли мастикой.

Я прошёл за ней, полагал, что обогнет стол и опустится в кресло, а я останусь стоять, как провинившийся школьник, однако она повернулась, опершись о край стола мощным задом и вперила в меня строгий взгляд.

— Вадбольский… У княжны Глорианы и принцессы Иоланты есть некоторые привилегии, обусловленные их высоким статусом. В том числе и право приглашать к себе гостей. Однако их общение может проходить только в присутствии третьих лиц. Либо преподавателей женского пола, либо их родственников, обычно тетушек или нянек.

Я кивнул.

— Понимаю, Лючия Ивановна. Они ещё недосуфражистили до полной победы суфражизма с оттенками феминизма.

Она величественно кивнула.

— Рада, что понимаете и вообще производите впечатление скромного и разумного человека. Я пока не видела, чтобы вы ухлестывали за моими курсантками, как делают большинство из вашего корпуса.

Я шагнул к ней ближе и сказал проникновенно, глядя ей в глаза:

— Лючия Ивановна… Ну дураки они, дураки. И курсистки ещё не женщины, а так, заготовки. Вот вы — настоящая женщина! Всякий, кто вас видит, сразу чувствует женщину всеми фибрами!

Она улыбнулась, покачала головой.

— Не льстите, Вадбольский…

— Но вы же знаете, что я прав.

Она покачала головой.

— Эх, Вадбольский… Вы мне так понравились, латынь и греческий знаете, Гомера читали в подлиннике.

— И я Петрарку знаю наизусть, — сказал я поспешно, — его чудные сонеты… А Овидий? Как он пишет про любовь, про сочные перси…

Я вроде бы нечаянно посмотрел на её грудь и чуточку облизнулся, она сказала встревожено:

— Стоп-стоп!.. Вам рано читать про любовь, вы же из Сибири? У вас там поздно просыпаются… ну, мужские чувства…

— Да, — согласился я, — мы как в Элладе, если читаем лучшего поэта Спарты, Исилла, то можно подумать, что он жил в Сибири, а вот Алексид Афинский будто родился и жил на знойном юге, у него вся поэзия пропитана такой мощной эротикой, что понимаю, почему друг с другом, как самцы, так и самки, стоит только почитать Сафо… но стихи божественные! Сафо писала так, что и сейчас никто не может!

Она попыталась отступить на шаг, но и так уже почти сидит на столе, всмотрелась в меня с недоверием.

— Вадбольский, нельзя так реагировать на стихи!

— Почему? — вскрикнул я. — Разве их пишут не для того, чтобы зажечь этот божественный огонь и в наших сердцах? Я когда смотрю на вас, Лючия Ивановна, сам готов говорить стихами!.. У вас такое изумительное лицо с прекрасными глазами, такие красиво изогнутые брови, а какие изящно вырезанные ноздри с нежно трепещущими надкрыльями? Ваши сочные губы, созданные для поцелуев, это же мечта поэтов и художников, да и скульпторов тоже… а божественно изогнутая, как у лебедя, изящная шея? Такую только Пракситель мог изобразить в лучшем в мире белоснежном афинском мраморе!.. А ваши перси восхитительны настолько, что дух замирает от одного взгляда на эти похожие на ягоды спелой клубники сочные кончики, что на глазах набухают…

Она попыталась оттолкнуть мои руки и сказала слабым голосом:

— Вадбольский… перестаньте меня щупать… Я директор!

— У вас дивная грудь, — сказал я задыхающимся от восторга голосом, — у меня язык не повернется назвать их сиськами, как говорят парни в нашем классе, тоже завидуют и мечтают пощупать, гады полосатые… А какая нежная кожа, я даже не знаю, что вы с нею делаете, что она вот такая…

— Ничего не делаю, — ответила она совсем обалдевшим голосом, пока я вытащил наверх её мощные сиськи и целовал их кончики, — она у меня всегда…

— Счастлив ваш род, — сказал я торжественно, — что в нём появилась такая красота и такое сокровище…

— Ох, перестаньте…

— А как же божественный огонь чистой и высокой страсти, что поэты Афин зажгли своим творчеством в наших сердцах и чреслах?..

— Вадбольский, — сказала она замирающим голосом, — уберите руки…

— Так красивше, — заверил я пламенно, — искусство не терпит фальши, это прекрасно и возвышено чувственно, когда пламя в крови… чувствуете, как раздувает?.. Жалкий разум филистера отступает, когда говорят боги, а они сейчас в своем праве… нет-нет, надо плотнее… Всё правильно, Гомер бы нами гордился, да и Овидий…