Вадим и Диана (СИ)

Махнув рукой на очевидную нелепость положения, я вышел на улицу и бесцельно побрёл вдоль берега нескончаемого автомобильного потока. Ехать домой чертовски не хотелось, не хотелось оставаться один на один с ворохом безумных мыслей и тут (каким-то чудом!) тропинка моих размышлений припетляла к фамилии Зотов. От неожиданности я даже мотнул головой. Ну, конечно же, Зотов, Зот! – радикально левый патриот, желчный спорщик и весельчак, кровь и почва моей безвозвратно ушедшей студенческой молодости. Я быстро отыскал в мобильном его цифры. На мою удачу Зотов не сменил номера, так как через пятнадцать секунд нервного ожидания в динамике послышался его молодцеватый, с природной хрипотцой, голос.

– Андрей Зотов слушает.

– Зот, привет! Это Вадим тебя вспомнил.

– Вадим?! …Мыфф…а…ах ты, Вадя! Да тебя уже тысячу лет не было слышно. Где летаешь?

– Где нельзя… Зот, можно к тебе прямо сейчас приехать?

– А почему бы и нет, дружище. Мы тут как раз собрались компактным составом, так что ещё одна свободная голова нам не помешает.

– Знаю я твоё «прошу дискутировать». Раньше, если память мне не врёт, это заканчивалось огульным мордобоем.

– Заканчивалось… Я нынче со скинхедами не вожусь. Мы теперь подпольно-интеллигентски существуем. Дьявольская разница, дружище!

– Представляю. Кстати, ты случайно место жительства не сменил в целях, так сказать, вынужденной конспирации?

– А разве я похож на такого человека?

– Тогда жди.

– Непременно…

Я поймал такси и чётко отрапортовал водителю (пожилому десантнику с татуировкой на трёхглавой мышце) адрес: улица Карла Либкнехта, 44.

Глядя в лобовое стекло старенькой «Волги», я думал обо всём сразу. Разум пытался объять сколь можно больше явлений, людей, событий, фраз… Он, как усердный и внимательный следователь, старался запомнить каждую, пусть даже самую ничтожную деталь из многих, посланных ему по каналам чувств. Он брал новую заготовку в свои умелые чуткие руки, смывал грязь, подспудно обдавая теплом творческой заинтересованности, и уверенными провидческого размаха движениями избавлял материал от всего лишнего, от всего пошлого и грубого, навязанного миром стереотипных заблуждений. Потом он некоторое время любовался новым творением, закаливал его совсем ещё мягкие грани на огне вечности и счастливый от ясного понимания содеянного отправлял в надёжный архив памяти. И однажды, в самый неожиданный миг бытия, когда его хозяин мучился очередным неразрешимым сюжетом, разум вовремя доставал из кладовой ту единственную, казалось бы давно утерянную, подсказку: гроза проходила стороной, сомнения отступали.

Мы застыли на светофоре, а разум, категорически отказываясь пережёвывать насущное, диктовал мне примерно следующее: «Подозрительно отношусь к завершённой человеческой красоте. В её идеальности мне видится безнадёжность. Вдохновляет же меня красота иного рода – пикантно испорченная природным дефектом. Есть особая напряжённая гармония между высоким лбом и едва очерченным подбородком, между непостижимо бирюзовой глубиной глаз и надломленной линией носа, между утлыми бёдрами и, налитой кипучим вином, грудью…»

«Летящей походкой ты вышла из мая» – неожиданно раздалось в салоне такси. Это престарелый десантник, видимо устав от моей тишины, включил магнитолу. Дальше ехали под музыку, обгоняя зелень с буквой «У» и вынужденно уступая дорогу здоровенным джипам с пуленепробиваемыми физиономиями. Мне так по душе были эти песенки из прошлого, так хорошо дышалось у чуть приоткрытого окна цветущей полнотой мая, что когда после резкого поворота автомобиль замер, и водитель медленно протянул «приехали, парень», я сразу скис и разочарованно вздохнул. Таксист по-своему истолковал моё состояние:

– Да, брат, не радостные тут места. Днём ещё туда-сюда, а уж вечером… Ну, бывай! – кивнул он мне, пыхнул сигаретой и укатил по своим нескончаемым развозным делам.

Район (точнее – генетическая родина Андрея Зотова) и в самом деле мало радовал глаз. Задуманный историей как фабрично-заводское предместье, в советское время он стал главным промышленным центром города, который давно пережил и свой расцвет, и краткую стабильность, и клиническую смерть конца эпохи. Что представлял он собой теперь? Нечто пришибленное и гнилое, хранимое озлобленной памятью в тревожной тишине текущего дня. Его население по инерции тянуло потную лямку круговой поруки, изрыгая в недолгих перерывах матерные упрёки на голову всегда виноватого государства. Единственным утешением этих отчаянных людей была дешёвая водка, семейные разборки у экрана телевизора да кулачный бой на крыльце местного дома культуры, работающего не по графику, но по одной лишь прихоти его бессменной директрисы.