Вадимка

Пока Вадимка по двору ходит, мы с Иваном Гурьянычем толкуем о деле: о киносъёмках, которые он задумал. Всё есть у Темника: узкоплёночный аппарат, широкоплёночный. Последний весит килограммов шестнадцать, а если с треногой — все двадцать потянет. Плёнка там, проявители, закрепители. Как ни крути, одного оленя «фото-мотом» нагружать надо.

Но главное не в этом. Главное, что с этим «фото-мотом» неделю-другую на одном месте можно просидеть. Не будет солнца — снимать нельзя. Вот и всё.

— Стал быть, не возьмём! — Темник трёт щетинистый подбородок. — Хотел для истории увековечить, для внуков-правнуков.

Смеётся он однотонно, по-деловому, будто нос прочищает.

Потом мы говорим о лошадях и оленях, о продуктах— где что лучше взять. Вадимка вовремя напоминает мне о ружье:

— Пойдём, батя, а то магазин закроют.

Иван Гурьяныч согласен пойти с нами:

— Втроём, стал быть, такое ружьецо отхватим — само выстрелит, само убьёт. А мы подбирать будем.

Идём в самый большой спортивный магазин, который называется «Сохатый». Темник всю дорогу занимает Вадимку смешными историями.

«Весёлый человек Иван Гурьяныч, — размышляю я. — Общительный. С таким путешествовать — одно удовольствие».

Дома у нас уже спят. Дверь в бабушкину комнату, как всегда, закрыта, в спальне света нет. В детской горит настольная лампа — видимо, забыли выключить, Алёнушка спит, сбросив одеяло на пол.

Есть нам не очень хочется — наугощались у Гурьяныча. Я прошу Вадимку оставить ружьё в покое, он покорно шмыгает в свою комнату. Я иду в спальню. Жена не спит, ворочается с боку на бок.

— Федя, щенка-то мать выпустила.

— Слышал. А ты откуда знаешь?

— Соседка сказала.

Выходит, всё правильно: не сдержала слова Пелагея Павловна.

— Только ты Вадимке не говори.

— Он раньше нас узнал.

— От кого?

— От Серёжки Пушина.

Жена тяжело вздыхает; ей особенно неприятно, что всё так случилось.

— Ты, Федя, маму не осуждай. Она в таких условиях росла — не доведись никому. Вадимку нужно заставить извиниться перед ней, чтоб Алёнке худого примера не было.

Я знаю, тяжёлая жизнь была у Пелагеи Павловны.

Рано осталась сиротой. Отец пил запоем и умер во хмелю. Мать надорвалась на подёнщине, скончалась через год после мужа. Пелагея была в семье пятой, шёл ей двенадцатый год.

Девчонкой поступила она в прислуги в господский лом. Барыня ей попалась ведьма ведьмой: то скандал учиняла, то драку. Била чем могла: кочергой, поленом, самоваром. Половой тряпкой по лицу хлестала. Если ж за волосы драла — так это самое лёгкое наказание.

Четыре года измывалась над ней барыня, пока не приметил Пелагею деревенский парень Егор, видный собой, рослый, только стеснительный очень. Всё лето смотрел на неё Егор, не знал, с какого боку подойти. К осени кой-как осмелился, предложил:

— Иди за меня, Пелагеюшка.

— Сдурел ты, Егорка?! — испугалась та. — Мне шестнадцати нету, а тебе все двадцать пять, говоришь?

— Это ничего, Пелагеюшка, я подожду. Годка два подожду ещё.

Двух годков никак не вышло: на семнадцатилетней женился Егор. А через год его нежданно-негаданно в армию взяли. Опять Пелагея одна осталась. Пришлось ей хлебнуть кислого да горького.

Снова пошла к барыне в услужение. А барыня к тому времени к собакам пристрастилась. Муж у неё помер, детей не было, надо как-то век вековать. Вот и развлекалась собачьим обществом. Всяких завела— и простых и породистых: лягавых, лаек, гончих, борзых. Особенно иностранных любила: догов, пуделей, спаниелей. Бывало, как начнут выть — хоть из дому беги.

Главное, кормить их нужно вовремя и вкусно. Барыня сама пробу снимала. Если не нравилось, варево выплёскивала, а Пелагею опять готовить заставляла.

Однажды летом удрал куда-то любимый барынин кобель Цезарь. Два дня искала его Пелагея, домой не приходила, у знакомых ночевала. На третий нашла, а он вроде сбесился, едва барыню не покусал. Барыня к ветеринару, а тот ей сразу сказал:

— Кобель ваш бешеный и всех собак может заразить.

В тот же день барыня всех собак разогнала, а Пелагея Павловна невзлюбила их на всю жизнь.

…Уснул я часа в два, а в пять затрещал будильник.

Мы с Тосей быстро поднялись, взялись каждый за своё: она — чай кипятить, я — вещи проверять. Вдруг что-нибудь забыли.

В комнате Пелагеи Павловны горит свет — это редко, чтоб она в такой час бодрствовала. Неужели хочет проводить нас?

И тут мне вспоминаются слова жены: «Вадимку нужно заставить извиниться перед бабушкой, чтоб Алёнке худого примера не было». Значит, бабушка встала ради этого?

Я иду будить Вадимку. Странно, что он не проснулся вместе с нами. Обычно он первым вскакивает… Стоп, а где же он?

Вадимкина кровать пуста, наружная дверь закрыта, запасного ключа на гвозде нет. Исчезли рюкзак, спиннинг, вёсла от резиновой лодки.

Всё понятно: не хочет Вадимка извиняться перед бабушкой.

— Сына нет, — говорю я жене.

— Ты шутишь?

Она бежит в детскую и видит пустую кровать.

— Что ж это, Федя?

Я сам поражён не менее жены.

— Найдётся, Тося. — Я хочу успокоить её. — Видишь, рюкзака нет, спиннинга, вёсел.

Что ей рюкзаки и спиннинги!

— Может, в милицию позвонить?

— Не стоит, он, вероятно, у кого-нибудь из друзей.