Вадимка

И сегодня Степан Степаныч появляется в своё обычное время. Кладёт свёрток на стол, садится против Вадимки и помалкивает, глядя на свои широкие ладони. Почему-то здесь он стеснителен, неразговорчив.

— Как на воле, Стёпа?

— Ничего, Федя, хорошо. Солнышко светит, хвойный аромат по всему селу. Рай таёжный.

— Что-то теперь Гурьяныч поделывает?

— На машине, наверно, катается — по асфальту легче.

Я решаюсь задать вопрос, который давно меня мучает:

— Как ты думаешь, Стёпа, почему он терялся в тайге? Ну, плутал — это ничего, это с каждым может случиться. Именно — терялся?

— Знаю. Мне бабушка Лапо по секрету сказала: «Чо он за охотник, в селе жил, тайге редко бывал».

Так вот где она, разгадочка!

— И ты мне ни гугу, Стёпа?

— Извини, Федя, не хотел говорить. Горяч ты. Запросто мог обидеть человека.

Мы не осуждаем Гурьяныча, понимаем, что ему хотелось побыть в тайге, посмотреть на родные места…

В палату заглядывает курносая сестричка в белом халатике. Строгая сестричка, непримиримая.

— Вадим! Тебе письмо!

— Мне? — привстаёт Вадимка. — Точно?

— Я всегда говорю точно. Возьми.

— Спасибо, Надежда Петровна!

Нам со Степаном Степанычем очень любопытно, кто написал сыну письмо. Может, из дому? Так почему на его имя?

— Выйдем, Федя, на солнышко, покурить захотелось.

Я понимаю манёвр Степана Степаныча. Он означает: «Не надо стеснять молодого человека».

Мы, наверно, не узнали бы Вадимкиного адресата, если бы не строгая Наденька. Она добровольно сообщила, что письмо послано Асаткан Гантимуровой — видать, эвенушкой.

— Гляди, Федя, Вадимка имеет успех, — радуется Степан Степаныч. Я вижу, другу не сидится, всё на року смотрит — видать, рыбка манит.

— Так я пойду, Федя, насчёт леночков промыслю. Интереснейшее занятие, честное слово! Выйдешь из больницы — обязательно порыбачим.

Тымба увязывается за ним.

Вадимке разрешили понемногу ходить. Мы сидим с ним на больничных брёвнах, греемся на солнышке, смотрим, как весёлая Тымба бегает за воробьями. Она повзрослела, вытянулась, смышлёней стала.

Вадимка уже в который раз о доме заговаривает:

— Батя, давай телеграмму пошлём — наверное, там беспокоятся.

— Давай, теперь можно. Погреемся и потопаем.

Появляется Степан Степаныч. Шагает он широко, не сутулится, несёт не свёрток, а хозяйственную сумку. Наверно, улов солидный.

И вообще выглядит он сегодня необычно. На нём ичиги — новенькие, опоясанные сыромятными ремешками, чёрные, блестящие, смазанные каким-то салом. Вместо штормовки — замшевая куртка с замком-«молнией». Кепка зажата в руке, русые волосы взъерошены, весь он какой-то новый, светлый, прямо-таки сияющий.

— Пять ленков и один таймешек! — гордо объявляет Степан Степаныч. — Начинается промысловый лов рыбы, организуется артель. Вы записаны вне очереди.

— Видим, видим, разбогател на рыбном промысле, приоделся. Курточку где подцепил?

— Тут, у бывшего лётчика.

— А ичиги?

— У охотника.

— Тоже бывшего?

Мы завидуем слегка Степану Степанычу.

— Как дела, Вадимка? — традиционно спрашивает он.

— Хорошие, дядя Стёпа.

— Как нога?

— Заживает.

— Вот и славно!

Он садится на брёвна, достаёт папиросы.

— Домой бы, Федя, надо сообщить: где мы и как.

— Только сейчас говорили. Пошли на почту.

Мы с Вадимкой идём, опираясь на палки. Он в кедах, я в одном ботинке. Больная нога по-прежнему обмотана бинтами. Сын почти не хромает, а я всё ковыляю. Ожог третьей степени проходит не скоро.

На почту идём мимо аэродрома. Из-за леса вылетает юркая машинешка — «ЯК-12», очень удобная для самых глубинных трасс. На такой и мы летели из дома на Тымбу.

Самолёт снижается, мягко садится на грунтовую полосу. К нему сбегаются люди: в таёжном селе прилёт самолёта — большое событие. Мы тоже подходим. И не зря.

Открывается дверца, из кабины выпрыгивает… Синёв Александр Сергеевич, мой друг и однокашник по военной службе.

— Вот вы где, голубчики! — Он распахивает руки, обнимает меня, целует троекратно. — И Вадимка здесь? И пёс-барбос? А это что за маскарад? — Он сочувственно кивает на мою ногу.

Я не отвечаю, знакомлю его со Степаном Степанычем.

— Как же! Как же! — Александр Сергеевич почтительно пожимает писательскую руку. — Читал ваши книги, хорошо пишете, увлекательно. Есть и в наших краях таланты.

Я смотрю на этого Сашку Синёва — простите, на Александра Сергеевича — и думаю: бог ты мой, как меняются люди! Ведь совсем же недавно, кажется, были мы с ним зелёными юнцами. И вот…

— Как там у нас, Александр Сергеевич?

— Как там у нас? — Синёв осуждающе покачивает головой. — Объявлен всесоюзный розыск. Шутка, больше недели без вести. Жена твоя, Фёдор Петрович, трижды звонила, а сегодня самолично явилась. «Везите меня, и баста». — «Куда?» — спрашиваю. «В тайгу эту самую». — «Тайга, говорю, большая, подождём день-другой, тогда уж во все колокола зазвоним». Едва отговорился. А тут случай приспел: лётное поле в Сосновке проверить надо, что-то лётчики жалуются. Дай, думаю, сам слетаю: это ж тот район, где наши путешественники застряли.

— Видишь, батя? — выговаривает Вадимка. — Надо было раньше сообщить.

— Надо было, — соглашаюсь.