Вакансия

— Быть самим собой — это значит быть самим собой, — отчеканил Дубицкас. — Я и теперь остаюсь самим собой, хотя я — это уже не я. Уже не только я. Еще и масса мертвой плоти, которая управляется мною, как управляется какой-то механизм. Но Неретин не связан. Он все тот же. На нем нет этих ужасных шлангов. Разве только черное пятно в области сердца да серые нити, которыми опутано все. Точно такие же пятна на Катьке Перовой, на Содомском, на Адольфыче, на этой куче ужасной плоти, в которую превратился Перов… Хотя Адольфыч чуть другой. Его пятно как скорлупа… Но в любом случае это редкость. Понимаете, это редкость. Эти шланги — они есть почти на всех. На мертвяках толстые, на остальных тоньше. Иногда настолько тонкие, что я едва могу их различить. Или не могу вовсе. Как на Адольфыче.

«На ниточках», — вспомнил Дорожкин слова Ежа.

— А как вы их видите? Разве… — Дорожкин запнулся, поморщился. Глаза опять начинало саднить. — Мертвяки обладают какими-то способностями? Простите.

— Ладно, чего уж там. — Дубицкас вытащил из кармана очки, протер их. — Я все-таки физик. И у меня было много лет для всякой ерунды. Их видно. В этих фильтрах они видны. Видны эти… шланги. Или кабели. Какая разница? Жаль, что из всей группы остался я один, не вполне живой, Неретин да Перов и его лаборантка, Катька. Как-то ведь умудрилась оформить брак с ним. Уже после всего. Остальных зверь разорвал на части. Я бы, наверное, смог бы разобраться со всем этим. Но института больше не было. А те, разорванные… от них остались только тени. Да и Перов сильно пострадал, изменился сильно.

— Я слышал слова «человек-тетрис», — вспомнил Дорожкин.

— Это жестокие слова, — вздохнул Дубицкас. — Никому бы я не пожелал такого. И самое страшное, что после пережитого он остался живым.

Дорожкин промолчал.

— Но разум потерял точно, — продолжил Дубицкас, надевая очки. — Впрочем, он и раньше был не вполне нормальным. Теперь он просто опутан этими шлангами. Он словно в коконе, распусти его, и нет Перова. Дайте я посмотрю на вас еще раз, так-то уже видел, на вас нет ничего, если бы еще и свет был…

Дубицкас замер. Задрожал. Медленно стянул с носа очки, снова убрал их в карман и произнес те самые слова, после которых Дорожкин своею собственной рукой обратил старика в горку истлевшей плоти.

— Дорожкин, ты что, оглох?

Мещерский, запыхавшись, дернул его за плечо.

— Ты куда? Я за тобой, считай, от почты бегу! Ору, ору. Окаменел, что ли?

Дорожкин огляделся. Он стоял напротив кинотеатра. Прошел, задумавшись, чуть не половину города.

— Я ничего не нашел, — развел руками Мещерский. — Нет, кабелями еще буду заниматься, а насчет тридцатого октября шестьдесят первого года — ничего серьезного. В тот день в одиннадцать часов тридцать две минуты взорвалась та супербомба, и все.

— В одиннадцать часов тридцать две минуты? — переспросил Дорожкин.

— Точно так, — кивнул Мещерский, успокаивая дыхание. — Еще что-то надо отыскать в Интернете?

— Скачай мне словарь латинских выражений, — попросил Дорожкин. — Хотя нет, уже не нужно. И вот еще, — он махнул рукой, — вон больница. Ты там хотел с чем-то разобраться? Только будь осторожнее.

Глава 2 Порча

Возле здания администрации стояли высокий роскошный автобус, директорский «вольво» и фура той же марки. В кабине фуры копался Павлик. Дорожкин встречал водителя Адольфыча в городе нечасто, но никогда не заговаривал с ним. Хватило пары раз, когда в ответ на вежливое «Здравствуйте» он получал полный недоумения и холода взгляд. В этот раз к холоду добавился внимательный прищур, а всего-то и вымолвилось сакраментальное: «И жнец, и на дуде игрец».

На входе в администрацию за высокой стойкой сидел Никодимыч. Стульчик ему выделили явно детский, отпилив от него подлокотники и прикладной столик, но все равно из-за стойки виднелась только почему-то летная фуражка.

— Доброе утро, — подошел к стойке Дорожкин. — Мне к Адольфычу.

— Доброе? — не понял Никодимыч, прихлебывая чай из чашки, которую он, судя по явлению банного на круглой поляне, носил с собой на работу из дома. — Утро добрым не бывает. Бывает холодным, бывает теплым. Зимним может быть. Или летним. Слякотным. Ветреным. Да каким угодно, но не добрым. Злым, впрочем, тоже. Хотя если бы ты работал у Адольфыча…

— Мне именно к Адольфычу, — повторил Дорожкин.

— Ты вот что имей в виду, — понизил голос Никодимыч, — я твою кручину не теребил, но просьбу имею. О том, как я коровий лепех у Шепелевой месил, зря не болтай. Мне перед Адольфычем авторитет ронять себе дороже. Договорились?

— Не из болтливых, — кивнул Дорожкин.

— Вот и славно, — расплылся в улыбке Никодимыч. — Кабинет Адольфыча на пятом этаже, только ты не торопись. Он же тебе на одиннадцать назначил, так у тебя еще тридцать минут. Секретарь у него — Мила, стерва высочайшей пробы, раньше времени не пустит. Так что погуляй, осмотрись, как работает городская администрация. На первом этаже у нас столовка. На третьем — буфет. А в одиннадцать прошу пожаловать к шефу.