Вакансия

Неретин был мертвецки пьян. Дорожкин впервые вошел в рюмочную, где и обнаружил директора института в самой дальней кабинке. За проолифленным столиком в дальнем углу раздавался негромкий храп. Георгий Георгиевич лежал на боку, подтянув под себя ноги в безукоризненно чистых носках, и перемежал с храпом сопение. Тщательно начищенные ботинки его стояли тут же.

— Всю кассу мне делает, — виновато пожал плечами сутулый хозяин рюмочной. — Другой бы давно с циррозом печени отправился кладбищенские аллеи топтать, а у этого она оцинкованная, что ли? Но мужик безобидный. Слова злого не скажет.

— Кто за ним ухаживает-то? — показал на носки Дорожкин.

— Да много там у него ухаживальщиков, — хмыкнул сутулый. — Пылинки сдувают. Он же не Быкодоров, своих уродцев любит, не насилует почем зря. Не мучает. Скотина — она ж ласку любит.

— Вы считаете, что улицы города по ночам скотина убирает? — поинтересовался Дорожкин, вытаскивая из сумки блокнот и ручку.

— А мне какая разница? — неожиданно зло оскалился сутулый и пошел обратно за стойку.

«Георгий Георгиевич, — вывел на листке инспектор, — мне нужно поговорить с вами или хотя бы попасть в библиотеку института. Дорожкин Евгений. Телефон — 111. Если меня нет дома, оставьте ваш ответ Угуру в шашлычной. P.S. Без связи с предыдущим: еще одна бутылочка Реми Мартин у меня есть».

Дорожкин расписался на листке, сложил его и засунул Неретину в нагрудный карман вместо носового платка. Подумал и вставил туда же авторучку, прижав бумажку защелкой колпачка.

На улице задувал ветер, и снег летел если не сплошной пеленой, то частым штрихом. Дорожкин постоял у входа в рюмочную, помахал рукой трем дедам, которые гуськом направлялись в шашлычную, из которой опять доносились «Черные глаза», посмотрел в сторону гробовой мастерской, возле которой прыгал, накрывая полиэтиленом игрушечный гробик, хозяин, и пошел к церкви.

Снег бил в лицо, накрывал дорогу рыхлой взвесью. На постаменте в облепленном снегом газике копался золотозубый веломастер. Увидев Дорожкина, он приложил палец к заснеженным усам и снова нырнул куда-то под руль. Двери церкви были приоткрыты. Оттуда доносилась музыка. Сегодня она подходила к настроению Дорожкина как нельзя кстати. Эдит Пиаф пела «Autumn Leaves»[58].

— Чем это хуже органной музыки? — спросил Дорожкина, когда он вошел под своды и остановился посреди зала, отец Василий. Он был в рясе, но в руках держал веник и совок.

— Разве орган в традициях православия? — спросил Дорожкин.

— Вы хотите следовать традициям? — ответил вопросом священник.

— Эту песню очень хорошо пел Нат Кинг Коул[59], — заметил Дорожкин.

— Да, — согласился священник. — А также Ив Монтан, Жюльетт Греко, Фрэнк Синатра и многие другие. Наверное, некоторые из них пели как ангелы, но Эдит Пиаф была маленькой богиней. Вы опять не перекрестились, инспектор.

— А вот те, которые к вам приходят по ночам, они крестятся? — спросил Дорожкин.

— Ветер гуляет по церкви от их жестов, — строго сказал священник.

— Так чего ж они просят у Господа? — спросил Дорожкин.

— Прощения, — проговорил священник.

Песня закончилась, игла зашуршала, съехала почти к центру пластинки, звукосниматель приподнялся.

— Прощения, — повторил священник и подошел ближе. — А вы зачем пришли?

— Спросить, — решился Дорожкин и стал расстегивать куртку. Бросил ее на лавку возле проигрывателя, потянул через голову свитер, растянул ворот футболки. Надетые им на себя сразу несколько крестов сплавились между собой. В центре груди сукровицей сочился ожог.

— Снимайте, — проворчал священник и пошел к алтарю. — Куда ходили-то? — донесся до инспектора его вопрос.

Дорожкин стянул с шеи спутавшиеся цепочки.

— Куда ходил, отсюда не видно, да и дорогу забыл, — неохотно ответил он.

— Бросайте сюда. — Священник подошел с ведром. Оно было до половины наполнено подобными крестами. Дорожкин бросил свои туда же.

— Покупайте стальной, — заметил отец Василий, встряхивая ведро. — Да надевайте поверх одежды. Или терпите, если одежду жалко. Впрочем, все равно тлеть будет, ладонью будете прибивать. Мои если надевают, то к утру все спекаются. Да что там, некоторые и без креста дымить начинают, прямо здесь. У меня за алтарем всегда бочка воды и несколько ведер стоят.

— Настолько грешны? — усмехнулся Дорожкин, вновь натягивая свитер.

— Это не они горят, — ответил священник, — а клетки их, в которых томятся их души. Но ты ведь не мертвяк, парень? Чем сплавил крестики?

— Близко подошел к горячему, — ответил Дорожкин. — Отец Василий, как вас тут терпит Адольфыч?

— А может, он православный? — прищурился священник.

— Сомневаюсь, — серьезно заметил Дорожкин.

— А я православный? — прямо спросил священник.

— Не знаю, — признался Дорожкин.

— Я клоун при слугах их князя[60], — горько бросил священник. — Если бы не храм этот, что построен тут теми, кто умер, но до смертных врат все никак не доберется… То и меня бы здесь не было. Так или не так?