Вакансия

— Не так! — со стуком бросил на стол отвертку Мещерский. — Тебе, Дорожкин, это не нравится. И я это вижу. И мне больно, Дорожкин, на тебя смотреть. Я ведь тоже трудяга. Но у меня есть доля пофигизма. Я не мешаю людям ошибаться. Я не беру на буксир лентяев. Не цепляю к своему моторчику чужие прицепы. У меня одна жизнь, Дорожкин, и она не половик, чтобы расстилать ее перед этими.

— Они, в общем, неплохие ребята, — заметил Дорожкин. — Хотя График, кое в чем я мог бы с тобой согласиться. И все— таки я не могу позволить себе долю пофигизма. Она может навредить моей работе. Возможно, когда-нибудь у меня будет другая работа…

— Другая работа? — изумленно поднял брови Мещерский. — Так ты устремлен в завтра? Послушай, а другой жизни у тебя не будет? Ну эта так себе, ничего, потом будет другая? Идиот. Жизнь всего одна. Вот та, которая идет сейчас. Улетает. Проносится. Улетучивается. Нет, возможно, что-то нам еще предстоит за чертой и что-то было до черты, но мы об этом ничего не знаем, поэтому лучше примем за рабочую гипотезу, что небо в алмазах не для нас. Поэтому, пока у тебя нет детей, пока, как я понял, у тебя достаточно молодая мамка и тебя не придавил груз проблем и ответственности, остановись, Дорожкин. Оглянись и подумай, что тебя заставляет спускать твою жизнь в унитаз? Что тебя заставляет выполнять работу, которую ты ненавидишь? Не спорь, ненавидишь, я вижу. Слушай, а кем бы ты хотел быть на самом деле? Ну предположим, у тебя не было бы проблем с денежкой, куда бы ты навострил лыжи?

— Понятия не имею, — признался Дорожкин. — Мне хотелось бы чего-то не очень большого, но своего. Чего-то надежного, интересного, красивого. Ну не знаю даже. Маленький ресторанчик, магазинчик антиквариата, ювелирную мастерскую, букинистическую лавку. Чтобы работать, раз или два в год путешествовать по паре неделек по миру и опять работать. Вот как-то так. Но в нашей с тобой стране, График, это сродни несбыточной мечте.

— У меня один приятель был в армии, — фыркнул Мещерский. — Так он мечтал заиметь собственную сосисочную. Думаешь, для того, чтобы деньги зарабатывать? Нет, для того, чтобы жрать сосиски. А тебе подошла бы будка сапожника. Она маленькая, красивая, и вся твоя. Там ты и пофигизм себе сможешь позволить. Если что и забыл, так оно все тут же. Хотя в нашей стране я бы не рискнул. Тут ты прав.

— Я холода боюсь, — отказался от будки Дорожкин. — И уличных хулиганов. И еще я слышал, что все сапожники в будках — армяне или ассирийцы, ну не знаю, и у них даже есть какая-то будочная мафия. Вот ты бы сам сел в будку?

— Нет, — замотал головой Мещерский. — Я толстый. Поем, могу и застрять. А потом, представляешь, ее разламывают, а я уже квадратный!

Пофигизм себе Дорожкин так и не позволил, случая не было. Ни в Москве, ни тем более в Кузьминске. И в первый месяц, и теперь, когда границы его пофигизма легко задавались желтым листом папки. Отчего же тогда к нему вернулось ощущение чего-то пропущенного? Ну не из-за утраченного светлого и забытого колючего и больного? Или было и еще что-то?

Мастерская краснодеревщика отыскалась последней в ряду лавочек и павильончиков флегматичных кузьминских предпринимателей. За ней высился какой-то серый ангар, а уже за ним поднимался одноэтажный корпус ткацкой фабрики, которая делила последний отрезок улицы Октябрьской революции с пилорамой и церквушкой. Дальше по проезду Конармии стоял только газик на постаменте. Дорожкин щелкнул пальцами, вспоминая, как ловко отец Василий зажигал свечи во вверенном ему заведении, но от щелчка Дорожкина не поднялась с брусчатки даже высушенная ноябрьскими заморозками пылинка. На покрытой тонким узором двери висел строгий указатель — «Тюрин Б. М. Д. Н».

— Почти «Тюрин БДСМ[26]», — хмыкнул Дорожкин и оглянулся на стеклянную стену тепличного комплекса, за которой курчавилось что-то зеленое с алыми плодами, нисколько не напоминающее мяту, наморщил лоб, пытаясь разгадать столь же диковинные буквы «КАСК» над тепличными проходными, не разгадал, махнул рукой и нажал на звонок. Ждать пришлось довольно долго, но маленькая бронзовая табличка под звонком трезвонить не позволяла. Надпись строго предупреждала: «Ждать, попусту не звонить, позвонили — не обижаться». Наконец минут через пять за дверью послышались шаги, ключ с той стороны повернулся, и Дорожкин увидел коренастого черноволосого мужичка с черными же усами под аккуратным носом и внимательным взглядом из-под больших очков в роговой оправе. Мужичок смерил Дорожкина взглядом с головы до ног, но на голове задержался, снял очки и протер тряпочкой стекла, словно разглядел на прическе гостя что-то неприличное. Дорожкин даже на всякий случай взъерошил волосы на макушке.

— Ну? — Мужичок поправил лямки фартука, подвернул рукава фланелевой рубашки. — Будем молчать или как?

— Послушайте… — Дорожкин с трудом удержался от нервного смешка. — Возможно, мне показалось…

— Нет, — серьезно ответил мужичок. — Не показалось.

— То есть вы хотите сказать, что у южных ворот промзоны… — Дорожкин замялся, подбирая слово, — стоит памятник вам?