Вахтангов [1-е издание]

«Потоп» Бергера. Постановка Е. Б. Вахтангова в народном театре с учениками его студии. 1918 г.

Но все усилия Вахтангова не могут устранить кризис, который глубоко назрел в среде студийцев, тем более, что ученики чувствуют противоречия и во взглядах самого учителя.

Революция заново пробудила у Вахтангова высокое чувство своего общественного назначения. Он искренно, горячо сочувствует пафосу создания новой жизни. Однако на пути к принятию революционной действительности лежит еще несброшенный груз идей «наджизненного» искусства, поисков отвлеченного «добра», морального сектантства.

Вахтангов приветствует крушение старого мира, но ему кажется, что революция иногда жестоко и несправедливо сметает и многое человеческое, гуманное, культурное, что должно быть сохранено для новой жизни.

Как и многие интеллигенты, Евгений Богратионович, подобно Александру Блоку, революцию воспринял образно и интуитивно. Он ощутил ее как некое стихийное начало, освобождающее первоосновы бытия, требующее искупительных трагических жертв, катастроф и очищения. Смысл революции он видел не только в целях, поставленных людьми: он видел ее всюду. Она была для него явлением как бы космического порядка. И в самых обыденных в то время вещах, как разбитое пулей окно или какой-нибудь случайный ночной разговор на улице, он готов был видеть прежде всего отражение и знаки огромных событий.

Порой Евгений Богратионович переходит от одной крайности к другой, старается примирить непримиримое. Понимает, что в быту вокруг него многое объясняется тем, что «когда лес рубят — щепки летят», но с особенной любовью подбирает эти щепки и старается вернуть их на место. Именно так он порой поступает в личных отношениях с учениками.

Как он относится к большевикам? В том круге людей, где вращается Вахтангов, в этих делах разбираются плохо. Художественная интеллигенция в массе оказывается не подготовленной к серьезной оценке политических событий и особенно к верной оценке тактики большевиков. Вместе со своей средой Вахтангов считает большевиков людьми «одинокими», потому что они резко повернули историю против течения, нарушили инерцию жизни, — инерцию, которая сложилась и в быту и в сознании близких Вахтангову кругов русского общества. Но в то же время Вахтангов вовсе не сочувствует этой инерции и в кажущемся ему «одиночестве» большевиков он видит их достоинство. Евгения Богратионовича привлекает их прямота, решительность, последовательность — то, чего не хватало по отношению к общественным вопросам ему самому. Эти личные противоречия для Вахтангова тем труднее, что сложным проблемам, возникающим в его сознании, он ищет решения не логическим путем, а путем в значительной мере интуитивного, эмоционального, «морального» и образного познания действительности.

А между тем обстановка в его «мансуровской» студии требует решительных действий, твердого руководства. Те же настроения в более примитивной форме не чужды и студийной молодежи. А кроме того, как мы уже говорили, здесь завуалированно сталкиваются и очень разные политические симпатии. Наряду с людьми, искренно и честно принявшими революцию, есть не только колеблющиеся и растерявшиеся, но и чуждые рабочему классу и большевикам. Болезни роста студии, лишенной к тому же постоянного присутствия своего руководителя; недостаток авторитета у одних членов студийного совета, желание других проявить свою самостоятельность; неподготовленность тех и других к решению серьезных вопросов и, главное, сложность новых условий — все это приводит к падению дисциплины, к раздорам и, наконец, к расколу.

Но Евгений Богратионович все еще пытается лечить студию прежними, чисто моральными способами. Он и здесь хочет обуздать разбушевавшиеся стихии обращением к индивидуальным качествам людей, к их преданности идеалу замкнутой «студийности», где сектантская посвященность искусству все еще есть главный, если не единственный, критерий в оценке поведения.

Коллектив «мансуровской» студии в это время состоит из четырех групп: совет студии (13 человек), остальные «члены студии», затем сотрудники и воспитанники. Евгений Богратионович обращается с письмами порознь к каждой группе. Пишет горячо и длинно, смятенно и мучительно, не до конца ясно, но всегда с той страстью, которая никого не оставляет равнодушным. Отнимите у этих писем их страстность, и многое в них покажется позой. Но человек, одержимый мучающими его противоречивыми идеями, в эти минуты не позирует, и ему можно простить некоторую велеречивость.