Вахтангов [1-е издание]

Совету студии Евгений Богратионович пишет, что ему никогда еще не было так страшно за студию, ибо то, в чем он видел оправдание своей работы, готово рухнуть. «Вы были спаяны, — пишет Вахтангов. — Руки Ваши крепко держали цепь. И Вам было чем обороняться от всего, что могло коснуться Вас грубым прикосновением… Куда девалось наше прекрасное?.. Обяжитесь друг перед другом крепким и строгим словом. Сразу, резко дайте почувствовать, что есть в Студии Совет, у которого есть свои требования… Иначе, ради бога, скажите мне, как же мне работать у Вас, ради чего? Как я могу мечтать о новых путях для Вас, как я могу жить на земле и знать, что погибает то единственное, где я мог быть самим собой… Ну, бог с ними, со старыми грехами. Давайте созидать новый путь, давайте собирать то, что расплескалось… Вы только тогда сила, когда Вы вместе».

Какой новый путь надо избрать, об этом Евгений Богратионович еще не может сказать. Но он надеется найти его общими усилиями.

Членам студии и сотрудникам Вахтангов пишет: «Много у — нас перебывало народу, много имен было в наших списках, а осталось, как Вы видите, мало… Нужно прежде всего пожить жизнью студии; во-вторых — дать ей свое, чтобы она стала дорогой; в-третьих, ощущая ее уже, как свое, дорогое, защищать ее от всех опасностей. Для всего этого нужно время и дело». В письме говорится, что «сущность» студийности должна проявиться и «в художественной, и в этической, и в моральной, и в духовной, и в товарищеской, и в общественной жизни каждого студийца. Она есть прежде всего дисциплина. Дисциплина во всем. В каждом шаге… Все говорило мне, куда я ни смотрел, что я ни слышал, о том, что дисциплина Студии падает. Дисциплина есть удовлетворение внутренней потребности, вызываемой сущностью. Если нет этой потребности — живого свидетеля о живой сущности, значит умирает сущность…»

Письмо это, длинное и взволнованное письмо человека, который становится многоречив потому, что сам теряет веру в то, о чем он пишет, заканчивается страстным призывом: «Если Студия нужна Вам — сделайте ее прекрасной… Перестраивайте Студию, войдя в Совет, но не коверкайте ее, пробыв в ней так мало».

Но что значит сделать студию прекрасной? Старые мерки уже негодны. А новые никому в студии неизвестны. Их не нашел еще и сам руководитель.

И оказывается, что избранный Евгением Богратионовичем способ лечения студийцев, несмотря на его исключительный авторитет, недействителен. Все более ясным становится, что любви к искусству, любви к студии и самодисциплины мало, чтобы найти новые пути. Положение сложнее, чем Вахтангов хотел бы думать. Это совсем не то падение чувства ответственности, которое можно было бы восстановить моральным внушением и организационными мерами в прежнем монастырском духе. Дело в том, что старое понятие «студийности» должно быть целиком переосмыслено. Молодежь из него выросла. И выросла благодаря революции. Но люди во времена резких социальных сдвигов растут по-разному. У каждого с небывалой настойчивостью проявляются вдруг не только личные качества характера, но и неожиданные симпатии. У одних растет притяжение к воспитавшей их среде, у других, наоборот, решительное отталкивание от нее, появляются новые цели или, по крайней мере, стремление наметить их…

Основное ядро этих людей может объединить теперь только ясно выраженное идейное стремление, которое подчинит себе все остальное. А раскол при этом может быть совершенно необходимым и благотворным.

Четкая диференциация в коллективе студии позволила бы ей найти новое содержание, новый смысл своего существования. Раскол помог бы выявить и отбросить тех, кто игнорирует все новое, что принесла революция, или прямо враждебен этому новому. Раскол помог бы сохранить и объединить тех, кто идет в ногу с революцией, кто пригоден для образования ядра нового коллектива обновленной студии.

3

В дневнике выстраиваются быстрые строки: «…Пора бы мне думать о том, чтоб осмелеть и дерзнуть.

Большевики тем и прекрасны, что они одиноки, что их не понимают (Вахтангов имеет в виду растерявшуюся интеллигенцию, — X. X.).

У меня нет ничего для дерзания и нет ничего, чтобы быть одиноким и непонятым, но я, например, хорошо понимаю, что студия наша идет вниз и что нет у нее духовного роста.

Надо взметнуть, а нечем. Надо ставить «Каина»[40] — у меня есть смелый план, пусть он нелепый. Надо ставить «Зори»[41]. Надо инсценировать библию. Надо сыграть мятежный дух народа.

Сейчас мелькнула мысль: хорошо, если б кто-нибудь написал пьесу, где нет ни одной отдельной роли. Во всех актах играет только толпа. Мятеж. Идут на преграду. Овладевают. Ликуют. Хоронят павших. Поют мировую песнь свободы[42].

Какое проклятье, что сам ничего не можешь. И заказать некому: что талантливо — то мелко, что охотно возьмем — то бездарно».

И когда больше всего хочется работать, Вахтангов прикован болезнью к койке. Больничная унылая серость… Куда девать свою тоску?.. Он пишет: