Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Ничего возможного в моем распоряжении уже не было: все билеты на единственный самолет из Бургаса проданы до конца сентября. Я сделал невозможное. Пилоты буквально внесли меня на борт, усадив на место стюардессы. «Товарищ будет освещать в газете процесс Чурбанова» — эти слова были пропуском на самолет; вся страна с нетерпением ждала громкого и, казалось, очистительного процесса.

Утром в понедельник я был в Верховном суде. В полдень, как договорено, репортаж о начале процесса лежал на редакторском столе. Материал был жестким и злым — я предвидел, что даже в эпоху развернувшейся гласности пробить его на полосу будет не так уж просто, и приготовился воевать.

«Главное, чего мы ждем от суда, — было сказано там, — преодоление барьера, на котором написано: „Дальше вход воспрещен“. Подлинно государственного подхода, побуждающего увидеть за пресловутым „частным случаем“ беду, которая постигла общество, допустившее такой беспардонный грабеж и денег, и социально-нравственных ценностей на высших этажах власти. Осознания поистине исторической миссии, возложенной на судей в этом процессе, за которым следит весь мир. Нам важно знать, каковы истинные масштабы явления, куда и к кому тянутся нити. К кому — из „бывших“. А может быть, к кому-то из еще „настоящих“? Затаившихся и примолкших…

Не ради мщения нужно все это, не ради сенсаций. А для того, чтобы вскрыть гнойник, отравлявший моральный климат целого поколения. Чтобы увидеть: где деформации личности, а где — общественных институтов. Чтобы прилюдной гласно обнажить те каналы, по которым пробираются к власти, объединяясь общей преступно целью, невежды, циники и воры».

Вот такой текст — на три с небольшим машинописных страницы — я принес в редакцию, намереваясь отстаивать в нем каждое слово. Но Удальцов не стал его даже читать. Протянул листок, только что сошедший с телетайпной ленты: «тассовку»… Сначала шел перечень газет и журналов, которым она адресована. В подробном перечне не было ни малейшей нужды, в него попала вся центральная и региональная пресса. Достаточно было написать: «Всем газетам и журналам без исключения». Само же сообщение было кратким: поименованным органам печати категорически запрещалось публиковать хотя бы одну строку о деле Чурбанова, кроме официальной информации, монопольное право на которую было предоставлено ТАСС.

Никакой подписи под этим приказом — беспримерным даже не для эпохи гласности — не было, но секрет этого наглого и беспардонного всплеска кремлевской цензуры открылся еще в тот же день. Дирижировал стыдившийся своего имени Егор Лигачев, упорно требовавший от угодливых подчиненных и ничуть не менее угодливых посетителей, чтобы они величали его благородным именем Юрий. Большая честь для Зятя — оказаться тезкой Нового Второго Лица.

Ослушаться его распоряжения не удалось бы даже редактору-смельчаку: ведь и цензоры-стукачи не дремали. Один-единственный, правда, смельчак все же нашелся: не стыдившийся своего имени Егор Яковлев, тогдашний редактор «Московских новостей». Он воспользовался оплошностью «тассовки», где его газета поименована не была, и опубликовал корреспонденцию Виктора Лошака, сопровождаемую тремя фотоснимками. Разразился невероятный скандал: Москва много дней жила в напряжении, ожидая привычных оргвыводов. На Старой площади Яковлева обвиняли в неискренности и сознательном неповиновении — ведь в «тассовке» было упомянуто Агентство печати «Новости», изданием которого тогда являлась газета: значит, запрет распространялся на все его подразделения. На «Московские новости» в том числе.

Но истинный конфликт состоял вовсе не в юридической казуистке. Речь шла о принципе: пойдет ли в печать дозированная, профильтрованная, тщательно селекционированная правда или, дав волю газетчикам, можно ждать от них любых неожиданностей. Яковлев выдержал, устоял, конфликт замяли, но больше ни в «Московских новостях», ни в других газетах ничего о процессе — до самого его конца — не появилось. Кроме, конечно, унылой тассовской информации, сочиняемой по отработанным десятилетиями советским штампам.

Я вернулся в Верховный суд к началу послеобеденного заседания: полученный утром пропуск продолжал действовать, обеспечивая мне свободный вход в зал. Не тут-то было! У входа на улице меня дожидался Олег Темушкин — коллега и добрый товарищ. Взмолился: «Бога ради, не подведите! Пришел запрет — нельзя пускать ни одного журналиста». — «А простому зрителю с пропуском пойти можно?»— «Простому можно. По специальному отбору». — «Вот я и буду отобранным». — «Аркадий, вас же знают в лицо. Ведь вам не хочется меня подвести».

Конечно же, я не хотел подвести Олега. Но зато я очень хотел понять, что за безумие вдруг охватило Кремль? Кто там ударился в панику? Откуда такая истерика? Чего и кого испугались? Первое Лицо пребывало тогда в Крыму. Но и был бы Горбачев в Москве, вряд ли по такому вопросу вступил бы в спор со Вторым. Не вступал, как мы знаем, и по более серьезным поводам.