Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Ну, а те, кому выпал трагически несчастливый билет, — они разве не пудрили? Может быть, Бабель выступал в Париже с каких-то иных позиций, выполнял какую-то иную роль? Может быть, Кольцов и дома, и вдали от него говорил что-то другое? Может быть, добрая половина (если не больше) казненных писателей не воспевала великий Советский Союз и счастливую жизнь под солнцем сталинской конституции? Так ведь это их ничуть не спасло. Может быть, казненный Постышев был менее преданным сталинцем, чем выживший Андреев? Или уничтоженный Чубарь — меньше, чем тоже выживший и процветавший Микоян? Показания против «заклятых врагов народа» Андреева и Микояна выбиты у десятков лубянских узников. Они были заготовлены впрок и не пригодились. Но могли пригодиться в любой момент. Кто может с безупречной точностью определить, почему селекция советского фюрера оказалась такой, а не иной? Попытка найти объяснение феномену эренбурговского спасения только в ревностном исполнении им отведенной ему роли — абсурдна, не исторична, бесперспективна.

Но нет — адски хочется лягнуть мертвого льва, тем более, что лягать именно этого, а не какого-то другого, еще и при жизни его считалось делом достойным. «Многих до сего времени, — сообщает один автор, — удивляет, почему Эренбург оказался цел, когда летели одна за другой головы его друзей? Он и сам в своих мемуарах делает удивленное лицо (любимый оборот прокуроров школы Вышинского) и объясняет: „Случай! Лотерея!“ Слишком легкий ответ». Дальше — больше: «Миссия, которую он старательно выполнял, была словно заказана Сталиным, угодна ему: этакая ширма — смотрите, и в советских условиях можно было быть чуть ли не формалистом и гражданином Европы».

Мало-мальски образованные люди, конечно, знают, что Эренбург не был ни формалистом, ни «чуть ли»: какие бы клички в советское время ему ни припечатывали, такой вздор все же никто не приписал. Его обвинял и в наплевизме, субъективизме, эгоцентризме, космополитизме, но только не в формализме. Ладно, сочтем за описку… Но дело еще и в том, что «миссия, которую он старательно выполнял», была не «словно» заказана Сталиным — она именно такой и была: демонстрировать, что талант, культура, творческая индивидуальность не уничтожены советской властью, а существуют и процветают. Точно такую же миссию, только без эренбурговского блеска, выполняли десятки и сотни других деятелей культуры. Кстати сказать, и вовсе неплохо. Тот же Бабель. И тот же Кольцов. Но не спаслись. Как это все по-советски — возвеличивать одних, унижая других, натравливать даровитых людей друг на друга, сталкивать лбами даже мертвых с живыми…

Знал ли тогда Эренбург — и когда писал «Люди, годы, жизнь», и когда отвечал на глумливые вопросы в Политехническом, — какие документы были сработаны для его ареста и, более того, для публичного процесса, где ему предстояло сыграть ведущую роль. Не роль «культурполпреда Советского Союза», а — злейшего врага народа? Для процесса писателей или процесса дипломатов (его прочили в подсудимые и на том, и на другом) против него уже сфабриковали все необходимые «доказательства». Эренбург фигурирует в десятках лубянских материалов, изготовленных как в тридцать седьмом — тридцать девятом, так и между сорок седьмым и пятьдесят третьим годами. Всюду он представлен как американский, английский и прежде всего французский шпион, ведущий сионист и глава идеологических диверсантов. И даже как глава террористов — это был дежурный лубянский «пунктик» тех лет. Причем шпионами значились в тех же списках и Василий Гроссман, и Самуил Маршак, и Михаил Ромм, не говоря уже о множестве других «культур полпредов», очень старательно игравших свои роли. Но отвечать за всех выживших предлагают лишь Илье Эренбургу…

Сегодня в моем архиве хранятся копии документов, где черным по белому написано о том, какая участь для Эренбурга была заготовлена. Готовились эти процессы и сбор «доказательств» против писателей и деятелей культуры, по меньшей мере, с ведома Сталина, если не по прямому его указанию. Но вероломный и хитрый вождь все же сообразил, что живой, преданный ему, — ненавидящий, но ревностно служащий, — всемирно известный Илья Эренбург гораздо полезнее, чем «разоблаченный» и уничтоженный. До поры до времени, разумеется. И время это не могло было быть бесконечным.

Есть много за что упрекнуть Эренбурга. Вряд ли у него не было никакого выбора в двадцатые и даже в тридцатые годы. Хотя бы простейшего: из полуэмигранта превратиться в полного… Избрав этот путь, он не сделал бы такой блестящей литературной и общественной карьеры, не оставил бы такого следа в истории великой войны, не имел бы такой интересной, такой богатой впечатлениями жизни. Мы не имели бы того литературного наследия, которое он оставил. Имели бы другое. А главное — он избавил бы себя от игр с дьяволом. И от всего, с чем неизбежно они связаны, эти кошмарные игры.