Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Ничего подобного в «буржуазной печати», разумеется, не говорилось, это просто был грубый и весьма банальный, но безотказно действовавший годами прием соответствующих служб: скомпрометировать тех, кто им был поперек горла. Об этой «справке», — в первую очередь, казалось бы, касавшейся автора очерка, — никто мне не сообщил (попала она ко мне позже — от тех, кто был допущен к секретам, но втайне ненавидел номенклатуру ничуть не меньше, чем я). Зато когда на редакционной летучке кто-то из наших сотрудников сказал, что очерк наносит удар по советской мафии, Чаковский прервал оратора, решительно отрезав: «Никакой мафии в Советском Союзе не было и нет. Зарубите это себе на носу».

Что же так напугало в очерке «Ширма»? Что и кого? Кто прислал парламентера с его заманчивым предложением войти в мафию, которой у нас не было и нет? Кто сочинил злополучную «справку», недвусмысленно предостерегая от повторения опасного самовольства?

Для меня ответ на все эти вопросы был очевиден — еще тогда, когда я читал те самые шестьдесят томов уголовного дела, пытаясь понять, почему они — вроде бы ничем особенным не примечательные — окружены столь жгучей тайной. Даже не слишком тренированному глазу было видно, что ни разоблаченный мэр, ни арестованные вместе с ним директора магазинов, бармены и буфетчики не представляют собою замкнутый круг проворовавшихся: нити вели дальше, дальше, дальше… И выше, выше, выше… Но неуклюже и грубо они по пути обрывались.

Могучая фигура некоронованного короля Краснодарского края Сергея Медунова выделялась среди всех фигур, оставшихся в тени. Это было очевидно даже для тех, кто старательно закрывал глаза на реальность. Но за пределами судебного зала слепцов не было: неприкрытая, циничная дерзость, с которой орудовали Медунов и его приближенные, давно уже была не только пищей для разговоров в дружеском кругу — сотни, если не тысячи, писем шли в Москву, в Кремль, горячо-горячо любимому и глубоко-глубоко уважаемому товарищу Брежневу, и в каждом говорилось о беззакониях, о поборах, о разворовывании государственного имущества, о расправе с неугодными, и всюду виновным назывался он, Медунов.

Письма терялись по дороге, а если и доходили до Кремля (многие, боясь местной почтовой цензуры, отправляли их из соседних областей, а то и прямо из Москвы), то оседали в канцеляриях или пересылались «для принятия мер» все тому же Медунову. И он принимал: сотни правдоискателей лишались работы, против них возбуждались сфабрикованные уголовные дела, их гноили в тюрьмах, лагерях и психушках.

Но и Медунов тоже не был вершиной той башни, куда поднимались дары, собранные Воронковым и его приближенными. Поток даров устремлялся еще выше — туда, где маячили Брежнев и члены его клана. Оттого и чувствовал себя неуязвимым Сергей Медунов, что его прикрывала могучая спина Леонида Брежнева.

С Медуновым судьба уже однажды свела меня за семь лет до этого. Я понятия не имел, кому бросил вызов, так что никаким героизмом в той конфронтации похвастаться не могу. Мне и в голову не приходило, что простейшее, рядовое, банальное задание редакции, не сулившее не только столкновения с властями, но и просто сколько-нибудь заметной, а тем паче взрывной газетной публикации, приведет к таким последствиям.

Кафедру эпидемиологии Краснодарского медицинского института возглавлял профессор Z. — ученый с крупным и почтенным именем, известным не только в стране. Обладатель разных почетных званий, почетных дипломов, орденов и медалей. Совсем незадолго до описываемых событий он сыграл заметную роль в спасении страны (как минимум — своего края) от вспыхнувшей в Новороссийске эпидемии холеры. И вдруг этого заслуженного ученого, проработавшего здесь десятки лет, открывшего дорогу тысячам молодых врачей, выгоняют с работы, исключают из партии («волчий билет» — по тем временам) и даже возбуждают ходатайство о лишении не только наград, но и профессорского звания.

Чем же так провинился ученый? Тем, что два его сына — одному тридцать три года, другому тридцать, — оказавшись в пьяной компании, приняли участие в обольщении давно уже не юных девиц. В защиту сыновей ничего сказать не мог, не могу и не желаю: вся эта грязная история производила, по правде сказать, весьма неприглядное впечатление. Но неадекватность реакции, обращенной не столько на обольстителей и насильников, сколько на их отца, вызывала недоумение. Можно ли считать справедливой, а тем более законной кару, которой его подвергли, — вот об этом был очерк, опубликованный в газете.

По странной прихоти судьбы это был единственный раз, когда я поддался уговорам начальства и подписал статью псевдонимом (в будущем, случалось, я делал это вполне добровольно, дистанцируясь таким образом от содержания публикации). Казалось бы, зачем псевдоним автору, у которого есть годами завоеванное журналистское и писательское имя, если к тому же написал он искренне, а не по принуждению? Но «Литературная газета» панически боялась влиятельных номенклатурщиков, уже и тогда не скрывавших своего юдофобства.