Вальдшнепы над тюрьмой. Повесть о Николае Федосееве

Дело, конечно, было доброе и необходимое, и Николай Евграфович отдался ему без рассуждения о том, принесёт ли оно какую-либо пользу. Рано утром, выпив стакан крепкого чая, он брал свою аптечку, оставлял уютную, чистую квартиру и на весь день уходил в заразные избы. Он не только лечил своих маленьких пациентов, но за некоторыми и ухаживал, если матерям было некогда. Он никого не расспрашивал, не изучал деревенскую жизнь, потому что она сама, втянув его в мужицкие беды, открывала все свои язвы, от которых саднило душу. Засуха не касалась здешних сырых земель, но крестьяне всё равно ели хлеб с лебедой: они почти забросили свои пашни и работали на вязниковских текстильных королей — рубили лес для паровых котлов, пряли и сучили нитки, изготовляли даже простую хлопчатобумажную ткань и сдавали её в Вязниках на склады. Были в уезде общественные хлебные магазины, но их запасы числились в недоимках, которые невозможно было собрать: община потеряла власть над мужиками, готовыми в любой момент покинуть (а некоторые уже покинули) свои наделы. Заброшенную землю прибирали к рукам новые ухватистые хозяйчики, вроде опрятного Тимофея Емельяновича, предоставившего землемеру просторную горницу с окнами в сад. Тимофеи Емельяновичи, однако, ещё не настолько окрепли, чтобы снабдить Россию хлебом.

Николай Евграфович, возвращаясь к ночи в уютную горницу, открывал окна и под шелест вишнёвой листвы записывал свои мысли о развитии капитализма в России. Потом открывал том Скребицкого (Шестернин достал все тома этого социолога) и уходил в прошлое — в крестьянскую жизнь времён Александра Второго.

Беллонин, пережидавший, видимо, дизентерию, приехал со своими сыновьями только через две недели. Николай Евграфович встретил его у ворот, Землемер тяжело вылез из коляски, стряхнул с парусиновой куртки пыль и подал руку репетитору.

— Ну, как вы тут, доктор? — сказал он. — Пойдёмте, я кое-что привёз для вас, — В горнице он снял куртку, вынул из кармана бумажник и достал из него сложенный вдвое конверт. — Из Самары. Я заходил к Латендорфу. — Потом подал две кредитки.

— А это что? — спросил Федосеев.

— Жалованье.

— Но я же полмесяца не занимался.

— Не ваше дело, — буркнул землемер, сел на диван и, расстегнув ворог рубашки, отвалился на спинку.

Николай Евграфович сунул деньги в карман, торопливо и нервно разорвал конверт. Читал он стоя, волнуясь, но тревога скоро сменилась радостью: Мария Германовна, как он понял по первым же строкам, не покинула его. Письмо её было спокойно-нежное.

Она уже обжила Самару, сняла квартирку, нашла хороших друзей, которые на днях познакомят её с Владимиром Ильичем — так величают там Ульянова, человека, привлёкшего внимание всех лучших самарцев. Она звала Николая Евграфовича (всё-таки не Колю) на Волгу, туда, к людям, объединяемым Владимиром Ильичем. В конце письма она сообщала самарские новости. Недавно побывал там Витте. Он осмотрел все госпитали и больницы, видел больных холерой, а потом, вернувшись на вокзал, в царские комнаты, где он остановился, долго лежал в ванне, в тёплой воде с сулемой. Маша видела, как он, большой, втянув маленькую голову в широкие плечи и задумчиво пощипывая бородку, медленно поднимался на пароход, а сзади следовала губернская свита. провожающая министра в низовье Волги, где он должен был обследовать водные пути и холерные госпитали и бараки.

Николай Евграфович прочитал письмо, вложил его в конверт и спрятал в карман куртки.

— Что нового в нашей губернской столице? — сказал он, присев на стул против землемера.

— Что нового? — Беллонин вытер платком вспотевшую шею. — Появилась приятная гостья. Холера.

— Уже добралась?!

— Да, добралась. Умер купец Бункин. Приехал с Касимовской ярмарки, лёг на кровать, скорчился и отдал богу душу. Умрёт, наверно, и приказчик. В Орехово произошло любопытное событие. — Землемер глянул на Федосеева и усмехнулся, выжидая.

— Ну-ну, что там произошло? — спросил Николай Евграфович.

— Ага, встревожило? Я ведь всё знаю про ваши Никольские дела. Не беспокойтесь, Кривошея ещё цел. Правда, у нею нашли какое-то письмишко, но это пустяки. Иванов говорит, что письмо невинное. Из Казани, от Сергиевского, А произошло в Орехово нечто для вас неожиданное. — Вошли сыновья, но отец попросил их побыть ещё минутку во дворе. — Да, совершенно неожиданное, — сказал он, когда они вышли. — Рабочие задолжались, забрали много харчей. Ворчат, что безбожно высчитывают. Надвигается холера, народ нервничает, злобствует. Ну, управление Никольской мануфактуры взяло да и скинуло двадцать пять процентов с долгов. Ткачи сразу растрогались, собрали денег и отслужили молебен о здравии хозяев. Послали депутацию на дачу к Савве Морозову, преподнесли ему просвиру. Теперь растрогался Савва. Приказал выдать всем никольским жителям по тридцать копеек на харчи. Сейчас все ликуют. Вот вам и ореховские ткачи. Напрасно на них рассчитываете. Вообще, чего вы хотите? Революции? Ничего не будет. Хозяева в любую минуту повёрнут рабочих куда угодно. Кинут им по рублю — и вы останетесь с носом.

В горницу опять вошли сыновья Беллонина.