Валенки

Федя молча кивнул и отступил подальше.

Ребенок подал слабенький голосок, вроде бы, захныкал, она развязала на спине узел, расстегнулась, стала укачивать и кормить его. Федя смотрел в окно.

— Нет ли у тебя одеяла для ребеночка, красавец? — спросила цыганка. — Видишь, сыночек у меня зябнет.

Одеяла лишнего не было — откуда! — но Федя неуверенно потянул с кровати лоскутное покрывало: для ребенка ведь! Цыганка покачала головой:

— Нет, дарагой… Это очень большая и ценная вещь. В другой раз приду, в другой раз возьму. Нет ли у тебя чего-нибудь теплого? Кофты, шапки?..

Федя сглотнул слюну и сказал:

— Нет.

Она усмехнулась:

— Хочешь, пагадаю?

— Не надо, — выдавил Федя.

— Я не на деньги, а так.

Он помотал головой, отказываясь.

— А я все равно пагадаю…

Она удивительно ловко выстелила картами край стола, живо окинула их цепким взглядом:

— Карты, красавец, все знают: что было, что будет, что на сердце лежит. Все вижу, как на ладони. Вот, богатый станешь… только нескоро. Печаль у тебя на сердце — не поддавайся: счастье к тебе придет, может быть, и скоро… Две дороги дальние у тебя, одна под ясным месяцем, другая под ясным солнцем… Клад найдешь — не бери, беда будет. Кривого человека бойся, с бельмом на глазу… нет, не бойся — добрый человек оказался!

Федя, слушая ее странный напевный говорок, почти не вникал в смысл — какая там дорога! Что за кривой! — только дивился: очень уж у нее тонкие, прямо-таки девчоночьи руки!

— Невеста уже тебя ждет — красавица! — сказала вдруг цыганка. — Вот червонный валет по ней сохнет, а она по нем — нет. Видишь, на тебя смотрит…

Младенец у нее заплакал, и это отвлекло цыганку. Федя одел фуфайку, шапку, давая понять, что он уходит, и чтоб она живо уходила. Цыганка перепеленала ребенка, собрала карты и ушла, сказав на прощанье:

— Летом приду к тебе, жди.

Следом за ней он кинулся задвинуть засов и долго еще сидел, напуганный неведомо чем.

Запереться бы от всех этих нищих и не пускать никого, и не откликаться, когда стучат, но от соседей принесли и повесили на угол его дома доску — знак, что он теперь на целый месяц должен стать десятским: «Ты, Федюшка, такой же хозяин, как все, ну и быть тебе в свою очередь десятским». Это значит, окажись в Пятинах кто-то нуждающийся в ночлеге — будь добр, устрой его к кому-нибудь ночевать. А кто мог оказаться таким образом в Пятинах под вечер? Да те же нищие. Постучат в дверь или окно: «Мил человек, говорят, ты десяцкой…» Ночлег обязан по очереди предоставить каждый дом, и эту очередь соблюдал теперь Федя Бачурин.

Не все-то к другим устраивать поночевщиков — подошла и его, Федина, очередь кого-то принять. «Нищенку не пущу, — решил он, — а то засмеют. Какого-нибудь убогого старичка — другое дело».

Цыганка не сходила у него с ума.

Очень кстати попросился на ночлег Вася Бельский, муж своей жены-нищенки.

19.

Вася Бельский — его за глаза звали так, а сам себя он — только Василием Семенычем и от других требовал того же. Это был толстенный, коротенький мужичок, почти уже старик, поскольку реденькая щетинка-борода была с сединой. В бачуринском доме он сел на лавку и сидел смирно, вздыхая; что-то шептал себе под нос, позевывал и почесывался.

Федя топил маленькую печку, собственноручно им сложенную по осени, и тоже помалкивал: нищий не нравился ему, но надо было терпеть.

— Щец нет ли? — смиренно спросил Василий Семеныч.

Вишь, учуял, что щи есть.

Федя не спеша, достал из печи чугунок. Какие щи! Так, квашеная капуста да вода. Однако хозяин с достоинством поставил чугунок на стол, налил нищему отдельную миску, положил рядом две картошины, себе — одну. Больше не было.

— Хлебушка, — вздохнул Василий Семеныч, будто напоминая.

— Нету, — кратко и сурово сказал Федя.

Хлеба, действительно, не было у него. Муки оставалось еще на одну квашню, то-есть не на полную, конечно, — на пару ковриг, не больше, и он намеренно не спешил печь новый хлеб. Последняя квашня — это как выйти на край обрыва, дальше — пропасть.

Нищий хитренько улыбнулся, не спеша полез в свою сумку, добыл два довольно больших ломтя, один положил перед Федей, сказал вдруг окрепшим голосом:

— На вот милостыньку тебе… — и добавил: — Бедно живешь.

— А ты богато? — обиделся Федя.

— Небогато… но лучше тебя. Ешь, может еще кусок дам.

Федя в сердцах отодвинул от себя хлеб, но, подумав, взял-таки и стал есть: с утра тешил живот пареной свеклой да вот этими щами. И то сказать: сколько он передавал нищим! Еще надо разобраться, чей это кусок.

— Я знаю, ты совсем один, — вздыхал гость, кротко поглядывая на хозяина. — Плохо одному. Мой тебе совет: походи по деревням, что-нибудь подадут. Мир не без добрых людей.

— Еще чего! — отозвался Федя и презрительно посмотрел на нищего.

— Тогда помрешь с голоду. Ведь до лета еще далеко.

Федя пожал плечами.

Выхлебали щи, Василий Семеныч откинулся спиной к стене, разговорился: