Валенки

Когда-то в округе было несколько церквей: и в Баулине, и в Высоком Борке, и в Верхней Луде — теперь их или заняли под склады, или просто разрушили. Служили только в Знаменской, и как в прошлые годы, во время пасхальной всенощной церковь оказалась набита битком, а народ все прибывал; старые хотели помолиться, а молодые — просто так, потолкаться, посмеяться — короче, повеселиться, как на «беседе».

В самой-то церкви торжественная служба, а вокруг и особенно на паперти — толпа гомонила; девчата похихикивали, парни курили, поплевывали семечками, ребятня тузила друг друга.

Вчетвером — Федя, Вовка, Мишка и Костяха — протиснулись пятинские в церковь. Ну, что там: старушки молятся, то и дело осуждающе шипят:

— Перекрести харю-то, безбожник!

Уж от одного этого беспокойно было, не по себе. И тут Федя увидел в толпе девичье лицо, показавшееся ему… То есть он подумал, что это может быть… или ошибся? Снова глянул туда, где у стены жались кучкой незнакомые девчата, и увидел ее… Да, это была Тамара Казаринова из деревни Лари. У Феди екнуло сердце, и он стал поспешно вытискиваться вон, чтоб она не увидела его случайно.

Почему не хотел, чтоб увидела? А Бог ведает! Да чего там: стыдно было… Она знала его в самую жалкую пору, еще когда он не свалял пять пар валенок и не съездил в Москву. Тогда он решился — вот дурак-то! — пойти «по миру»: ведь к ним-то явился за милостыней. Конечно, за милостыней, как нищий, чего уж там! Это очень стыдно. Она, конечно, тотчас вспомнит, как он сказал тогда: «А потом вы меня накормите».

Толстая старуха зашипела на него громко:

— Да что ты, леший! Задавил меня вовсе.

Во какая злая попалась! И праздник ей не в праздник. На этот её возглас Тамара Казаринова оглянулась; на мгновение Федя и она встретились взглядами.

— Экой, прости господи, жердяй! — продолжала ругаться свирепая старуха, и крестясь, и окидывая его злым взглядом. — Большой, а без гармоньи.

То есть ростом-то с жердину, а дурак-дураком. Федя, красный весь, уже от дверей еще раз оглянулся и увидел, что Тамара, глядя на него, смеется. Нет, она не обидно над ним смеялась, совсем нет, а как бы ободряла его… она опять сочувствовала ему! Так понял Федя, и тут ему удалось вытиснуться вон.

Немного погодя, когда отдышался и поуспокоился от волнения, опять ему захотелось протиснуться в церковь и увидеть Тамару, так нарядно одетую — в цветастой шаленочке, заправленной в воротник пальто. Какая она красивая!

Нет, не решался войти. А так хотелось!

Вдруг возгласы послышались из церкви:

— Ай! Ой!

И выбрался оттуда знакомый парень из Веселухи. Парень нырнул в сторону, неся что-то в руках. Ну да, чей-то узелок! Вокруг него тотчас посгрудились, каждый отламывал себе кусок от круглого кулича. А он, уминая за обе щеки, рассказывал, как из-за чужих спин вырвал пасху у какой-то старухи. Почему-то всем было смешно.

— Давай еще! — подзадорили в темноте. — А ну, кто пойдет?!

Когда молящиеся повалили из церкви для крестного хода, во всеобщей толчее поживились самые нахальные — они просто вырывали пасхи из немощных старческих рук и тотчас исчезали в темноте. Возникла суматоха. Слышались вскрики, а то и ругань.

Мишка с Зюзей появились откуда-то, потянули Федю в сторону:

— Иди сюда! У нас тоже есть, угостим. А Костяха где?

— А ну его! Пусть не зевает.

Отошли за кладбищенские липы, Мишка торопливо разламывал кулич-пасху, возбужденно говоря:

— У девки вырвал, и тягу. Зюзя меня загородил. Молодец ты, Вовка!

— У какой девки? — машинально спросил Федя, не в силах устоять перед соблазном: ему отломили изрядный кусок пасхи.

— Да чужая какая-то, черт ее знает! Их там целая толпа. Дальние, кажись… из Верхней Луды, что ли.

— Из Ларей, — уверенно сказал Зюзя. — У нее отец хромоногий. Я их на маслобойке видел.

— Она тебя узнала? — спросил Мишка.

— А я-то тут при чем! — хохотал Зюзя. — Не я же, а ты у нее выдернул…

Тут они оба посмотрели на своего ошеломленного товарища.

— Ты чего, Федюха? Смотри-ка: не ест. Сытый, значит.

— Его бог покарал: кусок встает поперек горла.

— Ну и правильно: на чужой каравай рот не разевай.

— О, смотри-ка, тут пара яичек!

— Дай сюда! — Федя грубо отобрал одно.

Второе ему не дали, на его глазах облупили и съели.

То пасхальное яичко несколько дней лежало у Феди на столе, будя в нем сложное чувство. С одной стороны он знал, что оно и покрашено Тамарой Казариновой, и ласкано ее руками, и любовались им ее глаза — все это он сознавал, радуясь и волнуясь. Но в то же время оно служило немым укором: ведь краденое! Вернее, отнятое, добытое путем грабежа…

Через несколько дней, вздыхая, Федя осторожно облупил и съел-таки его, а нарядная скорлупа долго лежала, радуя и казня… он не в силах был выбросить ее.

37.

Посевная началась на пасхальной неделе. Как и в прошлые годы, пахали сначала Белый Угор — это поле повыше прочих, тут земля подсыхала раньше. Потом перешли на Клюкшино, оттуда — на Сиротининский отруб.

Выезжали в поле рано, едва взойдет солнце; в середине дня лошади отдыхали, пахари спали на лужку под жавороночий звон. Комаров еще не было, спалось сладко, но… избави бог, увидит Дарья!