Валентин Понтифекс

Пурпурный дождь сам по себе не предвещал чего-либо необычного. Он не такая уж редкость на восточном склоне Дулорнского Рифта, где на поверхность выходят пласты мягкого, легкого песка-скувва, имеющего бледную красновато-голубоватую окраску. В определенное время года северный ветер, называемый «Скребком», поднимал этот песок высоко в небо, где он на несколько дней загрязнял облака и придавал дождю красивый бледно-лиловый оттенок. Но дело в том, что земли Этована Элакки лежали на тысячу миль к западу от тех мест на другом склоне Рифта, неподалеку от Фалкинкипа; насколько было известно, ветры с песком скувва так далеко на запад не залетали. Однако Этован Элакка знал, что ветры имеют обыкновение менять направление, и Скребок, по всей видимости, решил в нынешнем году нанести визит на противоположный склон Рифта. В любом случае, пурпурный дождь беспокойства не вызывал: после него повсюду оставался лишь слой песка, смываемый следующим, уже обычным дождем. Нет, первым знаком беды стал не сам пурпурный дождь, а увядание чувственников в саду Этована Элакки: это произошло за два или три дня до дождя.

Есть над чем призадуматься, но в общем-то ничего из ряда вон выходящего. Не так-то это и сложно – заставить чувственников увянуть. Они представляют из себя небольшие растения, чувствительные к психологическим излучениям; у них золотые листочки и неприметные зеленые цветки. Их родина – леса к западу от Мазадоны, и любой психический диссонанс в пределах их досягаемости – будь то гневные выкрики, рев дерущихся в лесу животных или даже, как утверждают, одно лишь приближение человека, совершившего серьезное преступление – приводит к тому, что листочки чувственников складываются, как ладони во время молитвы, и чернеют. Такая реакция, казалось, не имеет никаких биологических объяснений, как часто думал Этован Элакка; но нет никакого сомнения в том, что тайна будет раскрыта при внимательном изучении, которым он собирался когда-нибудь заняться. А пока он просто выращивал чувственники у себя в саду, потому что ему нравилось, как весело сверкают их золотистые листья. Поскольку во владениях Этована Элакки царили порядок и гармония, то ни разу за все время, что он выращивал чувственники, не случалось ничего такого, чтобы они зачахли – до сих пор. Загадка. Кто мог переругиваться у границ его сада? Какое злобно рычащее животное в провинции, где встречалась только домашняя скотина, могло внести сумятицу в порядок, которым отличалось его поместье?

В порядке для Этована Элакки, шестидесятилетнего земледельца-джентльмена, высокого и статного, с крупной седой головой, заключался смысл бытия. Его отец был третьим сыном герцога Массисского, а оба брата последовательно занимали пост мэра Фалкинкипа, но его самого государственная служба не привлекала: как только он вступил в права наследства, то приобрел роскошный участок земли в безмятежной, холмистой зеленой местности на западном краю Рифта, где устроил Маджипур в миниатюре, – маленький мирок, воспроизводивший красоту и спокойствие всей планеты, ее ровный гармоничный дух.

Он выращивал обычные для этих мест культуры: ниук и глейн, хингамоты и стаджу. Стаджа была основой его хозяйства, поскольку спрос на сладкий воздушный хлеб из клубней стаджи никогда не падал, и хозяйства Рифта должны были производить ее в достаточных количествах, чтобы обеспечить потребности примерно тридцати миллионов жителей Дулорна, Фалкинкипа и Пидруида, а также еще нескольких миллионов, проживавших в окрестных городках. Чуть выше стаджи по склону располагалась плантация глейна – ряды густых, куполообразных кустов, между удлиненными серебристыми листьями которых гнездились крупные гроздья небольших, нежных, налитых соком голубых плодов. Стаджа и глейн всегда росли рядом: давно было известно, что корни глейна выделяют в почву азотосодержащую жидкость, которая после дождей опускается по склону и стимулирует рост клубней стаджи.