Валентин Распутин

И это публицистика. Есть она в стихах Некрасова, Тютчева. Уж насколько «художественный» писатель Бунин, какое у него обострённое чутьё на запах, на цвет, как тонко чувствует и верно передаёт он разные состояния человеческой души, но и он в кровавое время революции и Гражданской войны обращается к слову прямому, оголённому — пишет «Окаянные дни». Шмелёв — тоже тонкий писатель, а создал в это жестокое время книгу во многом публицистическую — «Солнце мёртвых». Можно назвать писателей уже нашего времени — Абрамова, Белова, других. Потребности времени заставили обратиться к публицистике и их. В таком случае к писателю взывает ведь сама судьба Отечества. Разве автор «Слова о погибели Русской земли» мог говорить о цветочках-лепесточках, когда на отчие поля обрушились чёрные беды? Он выбрал единственно возможное — воззвание к русскому человеку. И в наше время то же самое. Когда я подступался к повести «Пожар», понимаешь, уже сердце, что называется, горело — разорялась родная земля! Пусть тот, вчерашний, разор не идёт в сравнение с нынешним, но писать спокойно я просто не мог. Пусть на страницах повести горячности оказалось больше, чем требуется для художественного произведения, но это ведь от меня уже не зависело. Это зависело от температуры воздуха, от температуры жизни, которая наступила. Криком приходилось кричать, надеясь всё-таки остановить чудовищное разорение. Не удалось. Конечно, повесть имела отклик, не могла не иметь, людей, болеющих за Отечество, у нас всё-таки немало, но повлиять на ситуацию они, то есть все мы, не сумели. Следующие рассказы, к примеру, «Россия молодая» или «В одном сибирском городе» — о том, что происходило в девяносто втором, девяносто третьем годах, — тоже нельзя было писать спокойно, без прямого обращения к читателю: «Остановись, посмотри, что происходит вокруг тебя. Что происходит с нами? Что происходит с нашей страной?»

Этот нелёгкий разговор требовал особенного языка…

По сюжету первого рассказа — «Россия молодая» — с «новой Россией» начала девяностых читатели знакомятся на борту авиарейса Иркутск — Москва. Те же «архаровцы», занявшиеся теперь коммерцией, ставшие «челноками», и здесь, в самолёте, держатся стаей. Никакой моралью, кроме своей, быстро усвоенной ими, они перед «прочими», «чужими» не связаны. Заставили стюардесс включить на всю мощь музыку, громко, на весь салон, ведут хамские разговоры, играют в карты, «стуча, как в домино». И пьют водку. Взгляд автора выхватывает фигуры этих «новых русских»:

«Крайний к проходу парень, джинсовый костюм на котором только подчёркивал порочные манеры, в такт музыке и игре, вскрикивая, выплясывал в кресле какой-то уж очень отчаянный танец. Сидевший за ним, с оббитыми коленками, терпел. Игра „поощрялась“ матом…

Наступил праздник воли, грянуло неслыханное торжество всего, что прежде находилось под стражей нравственных правил, — и тотчас открыто объявило себя предводителем жизни таившееся в человеке дикобразье, тотчас выступило оно вперёд и повелительно подало знак, до того понятный только в узком кругу…»

Но это было хамьё, подхваченное на мусорных свалках прорвавшейся дикой струёй. А над ними возвышались люди, вызвавшие из потока жизни эту струю и направившие её в нужную сторону. Эти люди сразу же сделали упор на грубую силу, на оружие: сметём, уничтожим всех, кто противится новому течению!

Противостояние горожан с громилами — церберами власти, возникшее «в одном сибирском городе» (как назван второй рассказ), описано автором с документальной точностью, с подробностями звериной жестокости, что навсегда останется обвинением ельцинизму. Иркутск просматривается в каждой строке рассказа.

…Здание областной администрации (в рассказе — Дом) охраняет цепь автоматчиков — спецназовцев, вызванных новыми «хозяевами жизни» Бог весть откуда. В сквере напротив, через площадь, — густая толпа жителей города, возмущённых нежеланием местных начальников объясниться с ними. По смельчакам, пытающимся пересечь площадь, открывается огонь. Один человек уже убит.

«— Вы что это, гады, делаете? — обретя технику (мегафон. — А. Р.), заговорил сквер.

— Сам ты гад! — не остались в долгу в Доме. Голос был другой, не прежний — этот моложе и расхлябанней. Прежний отошёл или уехал на переговоры. Прежний не стал бы продолжать, этот разговорился: — За каждого гада ты у меня по пуле получишь — запомни.

— Пропуляешься, — ответили из сквера. — Вот на этой дороге под асфальт закатаем. День и ночь машины будут „вечный покой“ напевать. Не возражаешь?

— Дерьмо собачье!

— С тобой всё ясно. Неужели там у вас нет никого умнее тебя? Кто бы тебя попёр от говорильника?.. Посмотри, мы подождём…

— Я тебе счас пасть закрою…

— Ты — мне?! Ублюдок американский!

— Ты-то, конечно, не американский! Ты — русский ублюдок!

— Я русский. Но не ублюдок.

— А что — есть русский и не ублюдок?

Две-три тысячи человек, собравшиеся в сквере и втянутые в эту перепалку, встречая каждый выпад своим сопровождением, онемели. За секундным замешательством должен был последовать взрыв, но ещё прежде над головами ударила очередь.