Валентин Серов

Приходилось и Серову высказывать свое мнение о Стасове. Произошло это вот по какому поводу. Некий журналист напечатал интервью с Серовым. В интервью этом Серов отмечал неудовлетворительное состояние художественной критики в России, отсутствие у критиков профессиональных знаний, дающих им право на оценку картины. Поэтому, говорил Серов, когда меня ругают, мне неприятно, а когда меня хвалят, мне тоже неприятно. Особенно это касалось московских критиков. В Петербурге, будто бы говорил Серов, есть два таких знающих и понимающих искусство критика, как Стасов и Бенуа.

Прочитав это интервью, Серов направил в газету письмо, в котором говорилось, что он не мог назвать Стасова художественным критиком, обладающим достаточными для этого занятия знаниями и пониманием искусства. Он, Серов, мог воздать должное искренней любви Стасова к искусству, его энтузиазму, но это не одно и то же[35].

Однако Стасов был еще очень зорок, во всяком случае настолько, чтобы увидеть, какую опасность представляет «Мир искусства» для передвижников, упадок которых сам Стасов давно уже оплакивал, не переставая, однако, надеяться на их возрождение. Успех «Мира искусства» означал бы крах передвижников, потому что мирискусники притягивали к себе все молодое, свежее, талантливое, и он ругательски ругал этих неведомо откуда взявшихся людей, которые безжалостно рушили передвижничество, это и без того разваливавшееся, но такое дорогое ему здание.

«Прежние передвижники более не существуют… – пишет он Третьякову в связи с согласием наиболее известных передвижников преподавать в Академии художеств. – Один-одинешенек непоколебим и тверд остался Ярошенко, и с ним одним отвожу еще душу».

Разнообразию мнений нет, однако, предела. Почти все передвижники все же идут преподавать в Академию, ту самую Академию, в борьбе с которой они родились, даже такие, по мнению Стасова, «мыслящие», как Мясоедов и Ярошенко. Стасов выступает против этого, считая, что «нельзя лить новое вино в старые мехи», что вино это обязательно приобретет запах старых мехов. Против этого же выступают мирискусники, они также враги Академии. Но они считают, что передвижники пошли в Академию потому, что переродились, Стасов же боится в этом признаться даже самому себе, он считает, что все это временно, что молодость передвижников не ушла безвозвратно, что их болезнь – не болезнь старения, что процесс обратим, что стоит вино вылить из старых мехов, и оно опять станет суслом, способным бродить заново. И когда мирискусники выступают против передвижников, он набрасывается на них. Стасов считал, что одно лишь участие в «декадентских» выставках есть начало падения художника. Даже Серов, которого Стасов всегда выделял, подчеркивая, что на этих «декадентских выставках» он едва ли не единственный «не декадент», попадает под огонь его критики.

«Самое скверное в декадентском деле, – писал Стасов, – то, что эта компания очень часто пачкает и марает совращенных ею и стягивает их с высоты в болото, а там их скоро и совсем засосет. Перед глазами у нас есть примеров довольно. Пурвит и Рущиц, покуда состояли в классе под указкой Куинджи, были люди как люди, хорошие и много обещавшие художники. Левитан, покуда был независим и самостоятелен, еще более тех был талантлив и замечателен. Серов еще на много ступеней выше. Но что теперь мы видим? Пурвит с Рущицем совсем уже перековеркались и начинают падать. Левитан, как ни талантлив и поэтичен с вечными своими „сумерками“, в последнее время тоже что-то пошатнулся и стал повторять зады, и то еще в значительно ослабленном виде, а Серов, этот высокозамечательный по натуре портретист, вот который уже год является все менее и менее прежним. Его портреты последних годов как будто провозглашают начинающееся падение. Все это ужасно и способно привести в отчаяние. А вольно им всем было идти на декадентский шабаш».

Но если так доставалось Серову и Левитану, то что уж говорить об остальных. А между тем новые художники пользовались успехом, получали призы на международных выставках. Стасов искренне удивлялся и объяснял это чуть ли не «кумовством». И он ругательски ругает всех. «Гниль», «безобразие», «мерзость», «хлам», «уродство», «безумие» – эти слова то и дело вылетают из-под его пера по адресу Нестерова, Сомова, Бакста, Бенуа, Малютина, Головина. Голубкина – это «поклонница француза Родена и всех его отвратительных кривляний и корчей», «фанатичка юродствующего Родена». Коровин «художник талантливый, способный, но ему много вредит то, что он не имеет никакого своего мнения, характера, вкуса». Его пейзажи Стасову «кажутся просто фотографиями, громадно увеличенными и раскрашенными».

Картина Малявина «Вихрь» – это «холст, на который вылито несколько ушатов красной краски… Сначала нельзя даже дать себе отчета, это это за картина, что на ней представлено. Только после долгого тяжкого труда различаешь наконец, где человек, где платье, где рука, где нога. На что такие сумасшедшие загадки? Кому они нужны?»