Валентин Серов

Им пришлось выдержать жестокий бой за существование. Они одержали победу в этом бою и триумфальным маршем шли по стране со своими выставками, теперь уже без боя завоевывая признание и симпатии. В этих боях они, когда-то задорные юноши, постарели, укрепились в своих взглядах (тем более что эти взгляды победили) и теперь канонизировались, считали себя непогрешимыми, считали себя вправе диктовать следовавшим за ними поколениям свои взгляды на живопись, взгляды, которые они продолжали считать новыми и единственно верными. А между тем шли годы, десятилетия. Они стали маститыми, они стали профессорами в той самой Академии, против которой когда-то боролись и которая, по словам Левитана, несла в себе бациллу рутины. Из гневных обличителей они превратились сначала в бытописателей, а потом в анекдотистов. Спор между передвижниками и академистами перестал двигать вперед искусство, тем более что передвижники и сами стали академистами и они начали вырождаться. Вместо таких картин, как «Военная телеграмма», «С квартиры на квартиру» В. Васнецова, «Тройка», «Похороны», «Сельский крестный ход на Пасху» и другие произведения Перова или раннего Маковского, появляются всякие смешные подслушивающие под дверью старушки, юмористические старички, разливающие чай, курьезные рыболовы и всякие прочие «для Петруши и Васеньки – басенки».

«Мир искусства» явился, таким образом, той третьей силой, которая взбодрила застоявшиеся страсти, дала стимул для движения, дала перспективу новым молодым талантам.

Но передвижников возмущал бунт молодежи. Они не понимали Врубеля, Коровина, Малявина, они с оговорками принимали Серова, Левитана, Нестерова, не сочувствуя их поискам, их новаторству. «Мы – пасынки передвижников», – с горечью пишет Нестеров, вспоминая, что пришлось пережить ему и Левитану. И в тех же воспоминаниях о Левитане: «Левитан уже передвижник, хотя и признанный, но не любимый, как и мы, его сверстники, Константин Коровин, Серов и я».

Нестеров ни малейшим образом не грешит здесь против истины, они были действительно «пасынками». Обиднее всего было то, что, хотя среди виднейших передвижников большинство составляли люди широкого кругозора, искренне любившие искусство, – Крамской, Ге, Репин, Перов, Поленов, Суриков – почему-то во главе Совета Товарищества оказались люди, отличавшиеся узостью: Мясоедов, Маковский… И если еще эти двое были хоть талантливыми и в первый период своего творчества писали интересные картины, то другие были совершенно посредственными живописцами: Лемох, Бодаревский и прочие. И они вершили делами Товарищества, от них зависела судьба таких художников, как Левитан, Серов, Коровин, Нестеров, Врубель.

Конечно, тяжелым ударом для Товарищества явилась смерть его идейного вождя Крамского. Крамскому удавалось иногда урегулировать неприятные конфликты с упрямыми администраторами. Но ведь нельзя же было строить общество так, чтобы оно зависело от мудрости и доброй воли одного человека, чей авторитет незыблем. Это уже не демократичная структура. И это дало себя знать.

В то время, о котором идет речь, тон задавал Мясоедов, оказавшийся фактически главой Совета. Смолоду вольнолюбивый и прямой, чуть ли не в глаза называвший великого князя Владимира, президента Академии художеств, жандармом, а членов Совета – лакеями, к старости он сохранил только резкость и приобрел властолюбие. Он закоснел в своих взглядах, не желал видеть изменений, происходящих в жизни и в искусстве, резко выступал против всего нового, считая это новое не закономерностью, а чьей-то блажью. Левитановские, чеховские настроения были ему чужды – он жил прошлым. Рассказывали, что, побывав на постановке «Дяди Вани», он удивлялся потом:

– Ну что же, сидит Ваня и бренчит до бесконечности на гитаре. Хоть на кого тоску нагонит! Вот вам и чеховские настроения.

Об учениках Левитана он говорил, что те пишут «всякую пакость в природе: тающий снег… да тут без калош не пройти, а они любуются слякотью».

Но жизнь шла вперед, все начали любоваться «слякотью». Старики решили, видимо, что надо каким-то образом догонять жизнь. Но они несколько примитивно поняли причину своей беды, считая, что дело заключается лишь в черноте колорита их картин. А вот если написать картину в светлых тонах, то тут и будет как раз то, что надо.

Как-то в отчаянной попытке «омолодиться» даже такой ортодокс, как Мясоедов, решил переплюнуть самых тонких колористов. Он написал девочку в белой шубке на белом фоне. Но это было, как выражаются юристы, покушением с негодными средствами. Следствием же фиаско оказался резкий рост нетерпимости этого бывшего бунтаря, дошедший до обскурантизма совершенно буренинских размеров: совместно с Владимиром Маковским, стоявшим во главе петербургской группы передвижников, он заявил, что будет протестовать против приема в члены Товарищества молодежи, женщин и евреев. Все это вызывало резкий протест прогрессивной части передвижников. Репин не раз порывал с Обществом, но потом в силу нетвердости своего характера возвращался опять. Серьезно подумывали об уходе Поленов и Ге.