Валентин Серов

Для Серова же свой участок земли, который он теперь решил приобрести, своя дача были не только местом отдыха – отдыхать он мог в любое время в Домотканове, – они были символом его независимости, по английскому принципу «мой дом – моя крепость», тем более что Финляндия, единственная из российских провинций, пользовалась автономией и была чем-то вроде заграницы.

Как давно он мечтал о таком «гнезде», с самого начала семейной жизни. А между тем в первые годы они с женой частенько вынуждены были жить врозь: он у Мамонтовых, она у Дервизов. Они виделись редко и только писали друг другу письма.

«Как-то ты поживаешь? Хорошо ли доехала в Домотканово? Напиши-ка мне скорее. Где тебя там поместят…

Да, а здесь все одно и то же, до отвратительности, нескончаемые конки, прелестный звук. Паршивская кофейня.

Прощай, моя дорогая, целую тебя крепко. Пожалей меня, Антона Горемыку, одинокого. Чем черт не шутит, может, скоро приеду. Целую тебя еще и еще раз, бедная, покинутая моя супруга».

«Милая Лелюшка, как ты, голубчик мой, поживаешь? Хочется мне к тебе очень. Думаю все-таки числа шестого-седьмого приехать (седьмого, кажется, мое рождение). До этого нельзя…»

«Как-то ты, Лелюшка? Хочу обнять тебя, девочка моя. Подождать необходимо денька два-три. Купил тебе башмаки, не знаю, понравятся ли. Прощай, до свиданья, голубчик мой. Целую тебя и девочку».

«А вот, коли продам Мазини, сейчас к вам денька на два-три».

«Девочка наша здравствует? Что же, знаешь, я бы с удовольствием на нее посмотрел бы и потрогал щечку. Спишь ли ты по ночам? Ведет она себя хорошо, не вопит по ночам, как тогда?»

Вот так протекало начало семейной жизни Серова. Так начал он «вить свое гнездо».

Но он вынужден был так жить, он не мог еще содержать семью, предстояло долгим и упорным трудом завоевывать себе имя. И он завоевал имя, завоевал право на мучительную работу над заказными портретами. Только после этого он мог поселиться с женой и детьми в Москве, снять квартиру. Но денег если хватало, то только в обрез, да и то не всегда, часто приходилось занимать.

Вот одно из писем его к Е. Г. Мамонтовой: «Пишу Вам наконец, дорогая Елизавета Григорьевна. До сих пор, пока Ваши 50 р. не были в руках Вокушки, который Вам их и предоставит, – я писать не мог.

Обидно, что последний, прощальный Ваш день здесь был для меня отравлен просьбой этих самых денег. Нет ничего отвратительнее таких просьб: сколько крови портится, является (совершенно ненужная) ненависть ко всем, начиная с того, у кого нужно просить, и себя, и т. д. и т. д. Ну довольно, деньги всегда остаются деньгами».

Самые неприятные конфликты в жизни Серова были связаны с деньгами. Он не мог назначать высокие цены. Третьестепенные художники получали в три-четыре раза больше. Какой-нибудь Богданов-Бельский брал за портрет в пять-десять раз больше Серова. О входивших тогда в моду Сомове, Малявине и говорить нечего. Они брали за портрет до пятнадцати тысяч. Серов – одну-две и редко, редко отваживался перейти этот предел.

Однажды, это было в 1892 году, у него был очень неприятный инцидент с Софьей Андреевной Толстой. Он писал тогда ее портрет. Портрет вышел неудачным. Вот что пишет об этом эпизоде сама Софья Андреевна: «Лев Николаевич заказал художнику Вал. Серову мой портрет масляными красками. Я позировала почти ежедневно, и портрет, начатый прекрасно, Серов потом испортил. Да и позу он мне, живой и бодрой, придал какую-то мне несвойственную, развалившуюся. Всего было 19 сеансов, и, когда Серов решил, что портрет окончен, он просил дать ему 800 руб. вместо вперед уговоренных 600 руб. Это показалось нам странно и неделикатно».

Она была права, конечно, по-своему. Но Серов затратил на портрет гораздо больше времени, чем думал затратить. И он считал, что имеет право получить за него больше, чем думал получить вначале. И он заявил об этом графине, несмотря на то что эта графиня – жена Льва Толстого. А может быть, именно поэтому.

Было в нем что-то от Жюльена Сореля, героя романа Стендаля. Пережив в детстве неприятное чувство ребенка, постоянно «подбрасываемого» в чужие семьи: то к Коганам, то к Репину, то к Мамонтовым, он, даже будучи взрослым и независимым человеком, очень болезненно, подчас больше, чем это следовало, относился ко всему, что хоть в малейшей степени могло стеснить его независимость, затронуть его самолюбие. Именно там, где любой другой проявил бы уступчивость, он проявлял упорство, иногда смешное и странное. Именно потому, что все посетители благоговейно выказывали гениальному человеку свое расположение, он, Серов, оставался корректен и холоден, писал портрет жены, который был заказан, и ни разу не попытался сделать даже набросок самого Льва Николаевича, хотя в душе преклонялся перед ним.

Почему он так поступил тогда? Может быть, все из той же странной, как у Сореля, гордости, или потому, что десятки художников успели надоесть Толстому, изображая его отдыхающим, пишущим, идущим за сохой и даже молящимся в лесу, Толстой уже утомился отказывать художникам, смирился по-толстовски, махнул рукой. Как-то сказал Репину: