Валентина Чудакова

Для Петьки во всей нашей армии не было человека умнее, храбрее и порядочнее комиссара Юртаева. Даже говоря о своем начальстве в третьем лице, Петька употреблял множественное число. «Они все израненные и перераненные: в гражданскую воевали, в Испании были, в финскую воевали, на Хасане сражались...» Или: «...Вчера нас пулемет на стыке прищучил, ну, я копыта и откинул. А они смеются: «Петр, говорят, ты что землю носом пашешь! Пули-то идут выше второго этажа!» Разберешь там, как они идут...»

Петька не скупой: последним сухарем с товарищем поделится, но из Комиссаровых пожиток нитки никому не даст — лучше и не проси. Раз я попросила у него щетку сапоги почистить, Петька замахал руками:

Что ты, что ты! Как можно? Щетка Комиссарова.

Да что ей сделается? Съем я ее, что ли?

— Не в том дело, что съешь, а не мое это добро.

За то и слывет в полку жмотом наш курносый Петька — бывший тракторист.

Комиссар увел командира полка на передовую, а вечером в нашу землянку ввалился хмурый Петька. Он сердито шмыгнул носом и спросил:

— Где твой начальник?

— Его вызвал в санроту доктор Ахматов.

Ну тогда ты к нам пойдешь. Лекарство захвати.

Какое лекарство?

А я откуда знаю! Дышать им нечем. Влипли старший батальонный комиссар, ох и влипли!

Да что с ним случилось-то?

Да не с ними, а с майором! Вернулись они с передка и свалились.

Так комиссар-то тут при чем?

Ну и дура! — рассердился Петька, — ничего не понимает! Опять им хворого прислали! То всё майор Толкачев болел, а комиссар один воевали, а теперь вот опять командир полка.». — он не договорил — махнул рукой,

Командир полка лежал на топчане и тяжело, со свистом дышал. Рядом стоял комиссар и озабоченно говорил:

Всё-таки надо вызвать врача. Я позвоню Ахматову.

Прошу тебя, Александр Васильевич, пожалуйста, не надо! — возражал майор. — Это пустяки, сейчас всё пройдет,

«Узбек, а зовут по-русски», — отметила я про себя.

Чижик, ты имеешь какие-нибудь познания в терапии? — спросил меня комиссар. Я отрицательно покачала головой.

Вот видишь, Антон Петрович, — сказал он, — надо врача.

Ничего, обойдется. У тебя, душенька, есть что-нибудь от сердца? — Майор облизнул сухие серые губы.

Кофеин и ландышевые капли, — ответила я.

Ну давай хоть кофеин...

Я дала больному порошок и хотела уйти.

Нет уж, ты останься, — сказал комиссар, — не умею я с больными.

Какой же я больной! — возразил командир. — Александр Васильевич, да побойся ты своего аллаха!

Помолчи-ка, Антон Петрович, больные должны молчать. Так ведь, Чижик?

Я кивнула. Мы молчали с полчаса, и было слышно, как комиссаров карандаш шуршит по бумаге.

Майор Голубенко то и дело вытирал полное потное лицо совершенно мокрым носовым платком. Я дала ему большую марлевую косынку и забрала платок:

Я постираю.

Спасибо, душенька! У тебя, видно, рука легкая—вот уж мне и легче. — С этими словами майор сел на топчане.

А теперь, Чижик, дай-ка командиру полка капель, — приказал комиссар.

Майор покорно выпил лекарство и вздохнул:

Ты уж меня извини, брат!

Охотно, брат, — в тон ему сказал комиссар, — только ты мне скажи по-честному, Антон Петрович, зачем ты с больным сердцем в пехоту полез? Ты хоть узнавал, что это за болезнь?

Какие-то сердечные спазмы, — нахмурил командир безбровое лицо. — В пехоту, говоришь, зачем полез? Не мог иначе. На восточную границу меня посылали — отбоярился с трудом. Я ведь с июня сорок первого не воюю — всё по госпиталям да в резерве. На погранзаставе меня ранило на третий день войны. Мы стояли насмерть — с винтовками против танков, а против самолетов и вовсе были беззащитны. Если бы ты только знал, Александр Васильевич, какие были у меня ребята! — Майор тяжело вздохнул. — Почти все на глазах погибли: один за другим, — голос его дрогнул. Майор Голубенко помолчал, снова подавил вздох и продолжал:

— Очнулся я уже в. санитарном поезде, ноги мне перебило. — Он совсем тихо закончил: — Семья у меня там осталась: трое детишек...

: Нездоровое лицо майора застыло, как неподвижная маска, а в широко открытых голубых глазах притаилась боль.

У меня по щекам поползли слезы. Я сдерживалась из всех сил, но всё равно расплакалась. Комиссар покачал львиной головой:

— Ай-я-яй! А еще бывалый воин! С первых дней на фронте... — и отправил меня умываться.

Поливая мне на руки из котелка, Петька издевался:

У вашего брата слезы что вода: крантик открыл, и полилось...

Заткнись! У тебя бы все близкие остались у немцев, небось не так бы запел!

Петька вдруг ощетинился:

— А то они у меня, думаешь, в Сибири! — и выплеснул остаток воды из .котелка прямо мне на сапоги...

А вечером у нас произошло ЧП. Наш уютный овраг бомбили «юнкерсы»: ранило двух связистов, да не очень сильно пострадало хозяйство Никольского — погибли две фронтовые клячи. А бомбили долго и по новому способу: бомбы швыряли с сиреной. Они так омерзительно выли, что к горлу подступала тошнота.