Валентина. Леоне Леони

Но, поразмыслив немного, он пришел к выводу, что так оно и лучше. Он вступил в брак с твердым намерением не слишком обременять себя обществом госпожи де Лансак, но времени даром не терял – содержал прима-балерину санкт-петербургской оперы и смотрел на жизнь философски. Поэтому он находил справедливым, что у жены его появилась сердечная привязанность где-то там, далеко от него, и это не повлечет за собой ни упреков, ни слухов в его кругу. Единственное, чего он хотел, – это чтобы Валентина вела себя осторожно и не поставила бы его своим опрометчивым поведением в глупое положение, вследствие чего обманутые мужья становятся – совершенно несправедливо – всеобщим посмешищем. Но, зная Валентину, он не сомневался, что может быть спокоен на этот счет, а если уж молодой покинутой женщине так необходимо, как он выражался, «занять сердце», то пусть лучше это происходит в тайне и уединении, а не среди шума и блеска салонов. Поэтому-то он и воздержался от упреков по поводу ее образа жизни, и все его письма, в которых можно было обнаружить лишь почтительные и ласковые выражения, свидетельствовали о том, что он и впредь будет относиться с глубоким равнодушием к любым действиям жены.

Доверчивость мужа, которую Валентина объясняла самыми благородными мотивами, долгое время втайне мучила ее. Но мало-помалу она нашла на груди Бенедикта успокоение, вопреки присущей ей настороженности и непримиримости. Ее глубоко трогали его уважение, самоотречение, бескорыстие, его чистая и благородная любовь. Вскоре она сумела даже уверить себя, будто их чувство не таит в себе никакой опасности, напротив, оно – бесценная добродетель, исполненная героизма и достоинства, и что сам Господь Бог освятил их узы, которые лишь очищают душу, закаляют ее своим священным пламенем. Иллюзии возвышенности их сильной и терпеливой страсти ослепляли ее. И она еще осмеливалась благодарить небеса, давшие ей эту любовь как избавление и опору среди опасностей жизни, за этого могучего и великодушного союзника, охранявшего и защищавшего ее от себя самой. До сих пор набожность была для Валентины как бы сводом освященных, сознательно усвоенных принципов, к которым ежедневно возвращаются в заботе о нравственности. Теперь же она приобрела иные качества, стала поэтичной, восторженной страстью, источником подавляемых и обжигающих мечтаний, которые, вместо того чтобы окружить крепостной стеной ее сердце, открывали его со всех сторон штурмующей любви. Эта новая грань набожности показалась ей более привлекательной. Так как она почувствовала, что вера ее отныне и сильнее, и богаче живительными волнениями, что стремительнее уносит к небесам молитву, Валентина неосмотрительно приняла ее в сердце и тешила себя мыслью, что очаг этой веры – любовь Бенедикта.

«Подобно тому, как огонь очищает золото, – повторяла она про себя, – так и добродетельная любовь возвышает душу, направляет ее порывы к Богу, вечному источнику любви».

Но, увы, Валентина не замечала, что вера эта, пройдя через горнило человеческих страстей, склонна подчас входить в противоречие со своим истинным предназначением и снисходить до земных уз. У Валентины истощились все те силы, что накопились в ее душе за двадцать лет безмятежности и неведения; она позволила разрушить или же исказить свои убеждения, некогда столь ясные и неколебимые, и убирала обманчивыми цветами мрачную и узкую стезю долга. Все больше времени уделяла она молитве, имя и образ Бенедикта неотступно преследовали ее, и она уже не гнала этот образ прочь, напротив, она сама вызывала его, чтобы молиться еще горячее: средство хоть и верное, зато опасное. Молельню Валентина покидала с восторженной душой, с раздраженными нервами, жарко пульсирующей кровью. В такие моменты взгляды и слова Бенедикта опустошали ее сердце подобно раскаленной лаве. Однако нужно определенное лицемерие или определенная ловкость, чтобы облечь адюльтер в мистические одежды, и Валентина терялась, взывая к небесам.

И все же было нечто, хранившее обоих и должное хранить еще долгое время, – чистота Бенедикта, человека с поистине благородной душой. Он понимал, что при первой же попытке посягнуть на добродетель Валентины он потеряет ее уважение и доверие, завоеванные столь высокой ценой. Он не ведал, что человек, раз вступивший на путь страстей, стремительно катится вниз, откуда нет возврата. Он сам не знал силы своей страсти, а если бы знал, вряд ли злоупотребил бы ею, так честен и прям был этот юный, еще ничем не запятнанный дух.

Поражало, с каким благородным самоупоением, с какими возвышенными парадоксами старались они оправдать свою неосторожную любовь.

– Разве могу я принудить тебя поступиться твоими принципами, – говорил Бенедикт Валентине, – ведь я безгранично ценю в тебе именно мужество и силу, с какими ты противостоишь мне. Я, который люблю твою добродетель более, нежели твою красоту, и твою душу более, чем твое тело! Я, который убил бы нас обоих, если бы знал, что на небесах ты будешь доступна мне, как Бог доступен лицезрению ангелов!