Валентина

— Она вздорная девчонка! — крикнула Александра. — Сентиментальная глупышка! О, если бы она немного походила на меня, неужели она была бы там, где сейчас?! Она мягкая и покорная девочка… Правда, и отчаянная. Впрочем, зачем я говорю вам все это, только время впустую трачу.

— Как только вы прекратите поток инсинуаций в мой адрес, — заметил майор, — я мог бы помочь вам некоторыми полезными советами.

— Идите к черту с вашими советами, — заявила Александра. — Какой совет можно получить от такого труса? «Поезжайте назад в поместье и спасите себя — больше вы ничего не сможете сделать». — Вы ведь такой совет собирались дать?

— Идите к русским, — спокойно сказал де Ламбаль. — У вас громкая фамилия. Они постараются что-нибудь сделать для вас.

— Какие русские? Здесь нет никаких русских!

— Зато есть князь Адам Чарторыский со своими приверженцами. Это еще лучше.

Она остановилась на полпути к двери.

— Да, пожалуй, мне нужно было сразу обратиться к ним. Конечно! Но не ждите от меня благодарности за этот совет!

Он поклонился:

— Мадам, я ничего от вас не жду!

— Отлично, — сказала она едко. — Тогда, в отличие от меня, ваши ожидания не будут обмануты!

Она накинула на лицо вуаль и вышла, так хлопнув дверью, что задребезжали оконные стекла.

Де Ламбаль подошел, с трудом раскрыл дверь, буквально запечатанную Александрой, и негромко позвал юного лейтенанта.

— Да, майор, — тише обычного откликнулся лейтенант, боясь раздразнить еще больше своего шефа, который, казалось, так и кипел от злобы.

— Проследите за этой женщиной. Держите ее в поле зрения и днем и ночью.

— Я понял вас, мсье, — ответил лейтенант. — Будут еще распоряжения насчет дамы?

— Пока никаких. Это все делается ради ее же безопасности. Есть приказ, согласно которому нельзя допустить, чтобы ей нанесли какой-нибудь вред. Никто! Вы меня поняли?

Он вернулся в кабинет и закрыл за собой дверь. Оставшуюся часть утра он посвятил изучению полицейского досье на графиню Валентину Грюновскую.

* * *

— Вы понимаете, графиня, что вам некого винить во всем случившемся, кроме себя самой?

Потоцкий не собирался показывать свою обиду. Он холодно и спокойно обвинял ее в том, что, говоря выспренним языком, именовалось изменой Родине и супружеской неверностью. Было досадно, что неделя, проведенная в Люблинской тюрьме, не сделала ее сговорчивей. Она смотрела на Потоцкого в высшей степени безразличным взором. Ее не бросили в подземный каземат (и в этом пункте Потоцкому пришлось нажать на ее мужа), а поместили в одну из камер на верхних этажах. Ей доставляли отличную пищу, разрешили носить одежду, которая была на ней в момент ареста, и обращение с ней тюремщиков не отличалось грубостью. Потоцкий был человеком осторожным, он не спешил оскорблять женщину, пока не было ясно, как разовьются дальше события.

— К сожалению, — сказал Потоцкий, — я убедился, что вы неисправимы!

— Я не вполне понимаю, чего же вы от меня ожидали, — ответила Валентина. — Вы обвинили меня в предательстве и адюльтере. Но я избежала этих грехов. Если вы собираетесь предать меня суду, то я вправе рассказать на суде все, что мне известно. Я не вижу, почему в этом случае мне нужно будет сделать исключение для вас. Вы мой враг.

Она села, отвернув от него голову. В тюрьме обнаружилось ее сильное истощение — и нервное, и физическое. Тюремный врач пытался подлечить шрамы, оставшиеся у нее на запястьях от тугой веревки, и разрешил ей отсыпаться чуть не круглые сутки. Потоцкий был первым человеком, посетившим ее по ее делу, и она благодарила Бога, что к ней не явился ее муж. Теодор грубо швырнул ее к ногам начальника тюрьмы, когда привез сюда. Когда он узнал, что ее не собираются держать в нижних, полных крыс, сырых казематах, он чуть не расплакался от злости и принялся убеждать тюремщиков, но те были непреклонны… Ее уже увели по коридорам, но отголоски его визгливой брани неслись ей вслед…

Валентина через плечо посмотрела на величавого сановника, который еще так недавно был ее гостем и целовал ей руку в сверкающей зале… Сейчас в его лице не было ничего, кроме непреклонной враждебности. Она подвела его, и он не простит этого. Он покарает ее смертью и будет считать, что именно этого она и заслуживает. В его лице не было и не могло появиться жалости к ней, понимания того, что нежданная любовь придала ей силы восстать против богомерзкого дела, навязанного ей Потоцким и ее мужем… И даже если бы он узнал, что Грюновский избил ее, чтобы принудить пойти в постель к Мюрату, это не смягчило бы черты его нечеловечески важного лица. Он думал о высших государственных надобностях, и страдания женщины, случайно попавшей в жернова политики, его не интересовали.

— Уходите, прошу вас, — сказала Валентина бесстрастно. — Я устала. Я все вам сказала. Дальше я буду говорить трибуналу. Вам мне больше нечего сказать.

Он нехорошо посмотрел на нее, подошел к двери и крикнул:

— Стража! Стража! Откройте мне!

Стоя у дверей он сказал, не оборачиваясь: