Валерий Брюсов. Будь мрамором

По-человечески это было жестоко, но Петровская поняла Брюсова: «Он подставлял лицо и душу палящему зною пламенных языков и, сгорая, страдая, изнемогая всю жизнь, исчислял градусы температуры своих костров. Это было его сущностью, подвигом, жертвой на алтарь искусства, не оцененной не только далекими, но даже и близкими, ибо существование рядом с таким человеком тоже требовало неисчислимых и, хуже всего, не экстатических, а бытовых, серых, незаметных жертв. Для одной прекрасной линии своего будущего памятника он, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь»^{21}. Нина Ивановна сама согласилась на это, так что жалость Ходасевича к ней задним числом выглядит неискренней. Ведь они оба читали статью Брюсова «Священная жертва», которая провозглашала: «Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя». Это были не просто слова.

Конфликт достиг кульминации, когда Брюсов, отождествив соперника со «светлым Бальдером» древнескандинавских мифов, демонстративно принял облик его антипода — темного бога Локи и начал увлеченно играть в него. «Раз я, приподнявши бокал, возгласил: „Пью за свет“. В. Я. Брюсов, усевшийся рядом со мною, вскочил, как ужаленный; он, поднимая бокал, прогортанил: „За тьму!“»^{22}. Во второй половине ноября (вскоре после написания «Опять душа моя расколота…») Брюсов передал Белому послание «Бальдеру Локи», свернув лист, на котором оно было написано, в виде стрелы. Это уже была настоящая угроза:

На тебя, о златокудрый,
Лук волшебный наведен…
Пусть в пещере яд змеиный
Жжет лицо мне, — я в бреду
Буду петь с моей Сигиной:
Бальдер! Бальдер! ты в аду!..
Но последний царь вселенной,
Сумрак! сумрак! — за меня.

Белый принял вызов и 9 декабря написал стихотворение «Старинному врагу» с подзаголовком «в знак любви и уважения». «Пока писал — чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и — знал: на клочке посылаю заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии, — раз навсегда: грохотала во мне сила света. Как схваченный Божьим вихрем, я карою несся на Брюсова по душевным пространствам»^{23}.

Моя броня горит пожаром.
Копье мне — молнья. Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.

Через пять дней послание дошло до адресата с приложением листа бумаги, на котором был нарисован крест и выписаны цитаты из Евангелия. В редакцию «Весов» его отнес Павел Флоренский. Юный мистик воспринимал происходящее всерьез и 5 декабря написал Брюсову письмо, оставшееся неотправленным:

«Магия не проходит даром. Она засасывает в себя, и в тот момент, когда маг торжественно кричит: „они в моих руках“, он сам бывает в руках их. […] Не могу не улыбнуться жалостливо, когда вижу, что такая сильная личность, как Вы, является в руках темных сил простым аппаратом для передачи воздействий. Только изредка, сквозь чужие слова прорываются струйки исстрадавшейся и измучившейся личности. […] Вас эксплуатируют, над Вами издеваются, Вас гипнотизируют, Вас непрестанно днем и ночью мучают, щекотят и заставляют судорожно передергиваться (эти передергивания Вы принимаете за выражение удовольствия), — и Вы не замечаете или не хотите замечать всего этого, отдаетесь во власть истязателей. […] На одну минуту проснитесь, скиньте власть гипноза и посмотрите, что они с Вами делают. Только на минуту очнитесь, и Вы — я уверен в этом, — закричите нечеловеческим голосом из той тьмы внешней, которую Вы, как полагаете (а на самом деле не Вы, а они в Вас), так любите»^{24}. Сведущий, по словам Белого, «в проблемах психизма», Флоренский 1 декабря сообщил ему: «Мы не дадим Вас. Хотя В. Б. и пристает, но я сознаю, что он надломился и теперь больше форсит, чем имеет подлинной силы»^{25}.