Валерий Брюсов. Будь мрамором

Письмо предостерегает от наивного биографизма: «не вправе я Тебя назвать „сораспятой“, потому что нет более в твоих глазах никакой муки». Тогда о чем речь? Скорее всего об Андрее Белом, бросившем Петровскую, которая захотела отомстить ему, «закрутив роман» с Брюсовым. «Отвергнутая Белым, но в глубине души преданная ему и желавшая сохранить верность его идеалам и заветам, она делилась своими переживаниями с Брюсовым; Белый тем самым становился постоянным объектом их интимных бесед. […] Неудивительно, что в этих обстоятельствах у Брюсова разгоралось чувство соперничества, которым отчасти можно объяснить занятую им позицию: он хотел проверить крепость и стойкость жизненного кредо своего „антагониста“»^{12}.

В мемуарах Белый утверждал, что Петровскую преследовал демонический образ «мага» Брюсова. В первую очередь он преследовал самого Белого — тот стал видеть прямую угрозу в адресованном ему послании из «Urbi et orbi» (написанном в 1903 году, за год до начала романа с Петровской):

Я много верил, я проклял многое,
И мстил неверным в свой час кинжалом…

«Я Брюсова стал наблюдать: под личиною внешне составленных фраз можно было расслушивать отчетливые угрозы, которых смысл: я — тебя погублю»^{13}.

«Мага» придумал сам Белый в посвящении Брюсову того же 1903 года:

В венце огня над царством скуки,
Над временем вознесены —
Застывший маг, сложивший руки,
Пророк безвременной весны.

Придумал не как метафору или гиперболу, но всерьез. В ответ на скептические замечания Метнера об этом стихотворении он писал 25 июля: «Если бы Вы ближе узнали Брюсова, то Вы согласились бы, что он истинный маг в потенции — маг, как тип человека, стоящего ступенью ниже теурга. […] Маг — это заклинатель, манипулирующий до зоны хаоса, перед ней, наконец, в самом хаосе»^{14}.

Образ зажил собственной жизнью, отдельно от автора и от героя. В «берлинской редакции» «Начала века» Белый утверждал, что уже весной 1904 года «в мире сознания Брюсова виделись щели, откуда тянул неприятный сквозняк того мира, запачканного отбросами дрянных бесенят», и что «Брюсов не знал, что он делается канализационной трубою (оттуда — сюда) нечистот того мира»^{15}.

Ретроспективная запись точно отражает тогдашнее состояние автора. В конце марта он послал Блоку стихотворный триптих «Одинокий» с подзаголовком «Учителю и врагу»; через два с половиной года цикл появился в «Весах» без подзаголовка, но с посвящением Брюсову — значит, тот не возражал. В начале мая Белый сообщил Метнеру: «Мы обменялись друг с другом несколькими сеансами мистических фехтований, при этом я продолжаю любить Брюсова как Валерия Яковлевича, а он меня как Б. Н., но проявляемое Брюсовым как медиумом диаметрально противоположно проявляемому мной. […] Теперь знаю наверно: Брюсов черномаг и отдушник, из которого, как из печки, в дни ужасов кто-то выбрасывает столбы серных паров»^{16}. «Брюсов, встречаемый там, — всегда оборотень — злая собака, лающая из белоснежных росистых левкоев, или нетопырь, прилипающий к груди, чтобы пить кровь», — на своем особенном языке писал он Блоку^{17}.

«Маг» стал подыгрывать воображению Белого, уверовавшего, что Брюсов, «не брезгающий гипнотизмом и рыщущий по сомнительным оккультическим книжкам», выбрал его для своих «подозрительных опытов». Ему представлялся «уродливый образ Брюсова, рыскающего полоумно по бессознанью; вытягивалась безмерно его шерстяная рука, чтоб, схватив, сбросить в пропасти бреда». «Так это тогда отдавалось во мне, — пояснил Борис Николаевич в мемуарах. — Может быть, все — не так; ведь описываю я, о конечно, не внешее: факты сознания моего того времени»^{18}. Тем не менее в начале августа он написал тоскующе-исповедальное послание именно Брюсову и получил от него письмо-раздумье о том, что «нет в нас достаточно воли для подвига», что «мы придумываем всякие оправдания своей неправедности» и «привычно лжем себе и другим». «Мне только и нужно было от вас этого знака — этих слов. Спасибо!» — ответил Белый открыткой^{19}.

Однако осенью 1904 года соперничество обострилось. Белый воспринимал его мистически, Брюсов — художественно, с элементом игры. Он «уже был готов к осуществлению долго вынашивавшегося замысла „Огненного ангела“ (главные герои которого, Рупрехт, Рената и граф Генрих фон Оттергейм, как известно, „списаны“ им с себя самого, Петровской и Белого), и его позиция по отношению к Белому отчасти объясняется и писательской заданностью — воплотить возможно точнее и полнее задуманные психологические типы, проверить „жизнью“ сюжетные ходы. […] Белый вовлекался в глубоко продуманный „жизнетворческий“ эксперимент, инспирированный, однако, не им самим»^{20}.