Валерий Брюсов. Будь мрамором

Двадцать первого апреля 1907 года, в ночь под Пасху, Брюсов вернулся к дневнику, который забросил в конце 1903 года. «За 1904, 1905 и 1906 годы сохранилось лишь несколько отрывочных заметок. Жаль: то были годы очень интересные и очень остро пережитые мною. […] Для меня это (1904/05 год. — В. М.) был год бури, водоворота. Никогда не переживал я таких страстей, таких мучительств, таких радостей. Большая часть переживаний воплощена в стихах моей книги „Stephanos“. Кое-что вошло и в роман „Огненный ангел“. Временами я вполне искренно готов был бросить все прежние пути моей жизни и перейти на новые, начать всю жизнь сызнова». Прежде всего он имел в виду драматический «роман» с Ниной Петровской.

Долгое время эту историю знали из вторых рук. Первым о ней написал Владислав Ходасевич в очерках «Брюсов» (1925) и «Конец Ренаты» (1928). Затем свою версию изложил Андрей Белый в «Начале века» (1933), где Петровская выведена под литерой «Н.». Позиция Ходасевича была открыто антибрюсовской, позиция Белого — амбивалентной. Воспоминания Петровской полностью напечатаны только в 1990 году, хотя готовились к публикации в середине 1920-х и в конце 1930-х годов, но на сложившиеся представления не повлияли. Наконец, в 2004 году вышло отдельное издание переписки Брюсова и Петровской[54]^{1}. Теперь у нас есть почти все необходимые источники: почти, потому что письма Валерия Яковлевича сохранились не полностью.

Эти документы заставляют по-новому оценить свидетельства Ходасевича. Они не только создают отрицательный имидж Брюсова, но и считаются источником, заслуживающим доверия, хотя еще 18 апреля 1956 года Георгий Иванов писал литературоведу Владимиру Маркову: «Воспоминания его хороши, если не знать, что они определенно лживы. […] Этакая грансеньерская, без страха и упрека, поза — и часто беззастенчивое вранье»^{2}. Главная причина — магия имени автора как классика русской поэзии ХХ века, подкрепленная тем, что он — символист, участник описываемых событий, и эмигрант, свободный от цензуры. Однако следует учитывать, что Ходасевич, даже будучи автором «Тяжелой лиры», не смог забыть, как четверть века назад его не приняли в «Весы» и «Скорпион», несмотря на дружбу с Александром Брюсовым и вхожесть в дом на Цветном бульваре. Помнил он и то, что Валерий Яковлевич долгое время не считал «Владю» серьезной литературной величиной. Блока, Чулкова, Кречетова «Весы» критиковали или высмеивали, Ходасевича просто не замечали.

Дело не только в давних обидах литераторского самолюбия. Как доказал П. Ф. Успенский, Ходасевич не только учился у Брюсова и подражал ему в стихах (кто из поэтов-модернистов его поколения не подражал?!), но и «делал жизнь» с него, стремясь «сдать экзамен» на настоящего символиста. Ранняя биография Ходасевича не рассматривалась через призму жизнетворчества, о котором он писал в мемуарах, как бы отгораживаясь от него. Изучив историю его брака с Мариной Рындиной — на свадьбе Брюсов был посаженным отцом, — исследователь сделал вывод, что этот «союз с самого начала был неразрывно связан с социальным кругом модернистских поэтов и писателей» и «самим поэтом мыслился в теснейшей связи с символистским литературным процессом, становился его частью», «поставщиком лирических тем и эмоций, создавал зону поэтической рефлексии и осмысления происходящего», причем «неизбежный крах был инкорпорирован в саму модель этого союза»^{3}. Иными словами, «все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов», в чем так часто упрекали Брюсова.