Валерий Брюсов. Будь мрамором

Летом 1905 года Валерий Яковлевич написал сердитую стихотворную отповедь «одному из братьев», навеянную спорами с радикально настроенным младшим братом Александром: тот осудил стихи о «неистовом трибуне» как призыв уйти от борьбы, хотя они были написаны в совершенно иной ситуации^{46}. Брюсов предоставил страницы «Весов» Белому для рецензий на анархистские и социал-демократические брошюры, а в другом стихотворении о революции «Знакомая песнь» заявил:

Я, быть может, богомольней,
Чем другие, внемлю ей,
Не хваля на колокольне
Неискусных звонарей.

Отправляя его 1 ноября в редакцию «Вопросов жизни»[52] — намного более радикального журнала, чем «Весы», — Брюсов просил непременно поставить под ним дату: «Август 1905 (показывающую, что стихи написаны до революционного октябрьского взрыва, когда „звонари“ показали гораздо больше искусства)»^{47}. Сказанное проясняется письмом к Перцову от 24 сентября: «Революция… Плохо они делают эту революцию! Их деятели — сплошная бездарность! Не воспользоваться никак случаем с „Потемкиным“! Не использовать до конца волнений на Кавказе! Не дать за 16 месяцев ни одного оратора, ни одного трибуна!»^{48}. Адресат был шокирован, как был шокирован Иван Розанов, услышав в феврале 1901 года от Брюсова по поводу покушения на министра народного просвещения Боголепова следующие слова: «Люди, к сожалению, совершенно разучились убивать друг друга». «Брюсов был прав. Все, что делаешь, надо делать хорошо. Если необходимо убивать, надо бить без промаха. Но отчуждение от Брюсова у меня все-таки осталось», — констатировал Розанов, добавив, что оно продолжалось восемь лет^{49}. Брюсов позже вложил эти слова в уста художника-ницшеанца Модеста, героя повести «Последние страницы из дневника женщины»: «Современный человек должен всё уметь делать: писать стихи и управлять электрической машиной, играть на сцене и убивать».

Среди отзывов современников об отношении Брюсова как человека и поэта к революционным событиям заслуживает внимания мнение Чуковского: «Когда хлынула революция, Брюсов единственный изо всех русских поэтов встретил ее, не изменяя самому себе. […] Поэт-мудрец не отдал своей мудрости за чечевичную похлебку уличных похвал. Что же — он отвернулся от революции? Нет, напротив — встретил ее с объятьями. Но он взял ее в реторту своего творчества, там растворил ее, расплавил, подверг тысячам различных реакций, и когда из этой реторты она дошла до нас, она в каждом изгибе своем была брюсовской, мудрой и мраморной. […] Прочтите (или лучше заучите наизусть) его „Грядущих гуннов“, его „Медузу“ („Лик Медузы“. — В. М.), его „Довольных“, „Знакомую песнь“, „Юлия Цезаря“, — и вы лучше всяких слов поймете, почему единственным русским революционным поэтом ныне должен считаться „декадент“ и „символист“ Валерий Брюсов. Он один перевоплотил революцию в личную свою лирику, в свои грезы, свои ощущения, в свои надежды, свое отчаяние»^{50}.

Так думали не все, даже в символистском лагере. 17 марта 1906 года Чуковский сообщал Брюсову из Петербурга: «Был на днях у Вячеслава Иванова. Вечер изобиловал поэтами иудейского вероисповедания, воспевавшими баррикады и забастовки. Много говорили о Вас»^{51}. Что именно говорили, можно представить по истории ссоры Иоанны Брюсювой с Зиновьевой-Аннибал в январе того же года. Версия Лидии Димитриевны: «Пришла Брюсова и стала говорить, что она и прочие „обыватели“ Москвы благодарны Дубасову (генерал-губернатору, подавившему Декабрьское вооруженное восстание. — В. М.) и что лучше ей слушать пристава, нежели еврея. Я ругалась, а В[ячеслав] сказал, что в своем доме не допустит больше ни одного слова, оправдывающего расстрелы (удалилась в слезах бедная злая дурочка)»^{52}.