Валерий Брюсов. Будь мрамором

Петр Петрович понял, что погорячился: «Ну, не сердитесь. […] Вас же мне особенно жаль отдавать „либералам“ — даже с чисто художественной точки зрения: ибо Ваши „патриотические“ стихи всегда лучше „возмутительных“. Конечно, никакой либеральный „Тиртей“[49] (ни даже П. Я.!) не напишет „Кинжала“, но таких стихов, как „К согражданам“ и „Двенадцатый час“ не всегда удавалось писать и Тютчеву. Это вне всякого сомнения, что Вы останетесь политическим поэтом новой России (помимо других Ваших чинов), как Тютчев, Майков, Хомяков и прочие постарше — были поэтами старой. Смотрите же, пишите так, как нужно писать такому поэту». Да и дневники Брюсова говорят о его, как минимум, неоднозначном отношении к происходившему: «Я не мог выносить той обязательности восхищаться ею (революцией. — В. М.) и негодовать на правительство, с какой обращались ко мне мои сотоварищи (кроме очень немногих). Я вообще не выношу предрешенности суждений. И у меня выходили очень серьезные столкновения со многими. В конце концов, я прослыл правым, а у иных и „черносотенником“». Последнее относилось к р-р-революционным «грифам». Не их ли имел в виду Брюсов, когда в середине февраля 1905 года писал Перцову: «„Правовое государство“ — „административный произвол“… Когда я еще раз слышу эти слова, я испытываю жадное желание спустить говорящего с ближайшей лестницы»^{38}?

Окончание боевых действий на Дальнем Востоке совпало с первым серьезным кризисом в «Весах». Семенов уже с начала 1905 года настаивал на введении беллетристического отдела для оживления журнала и привлечения подписчиков. 21 июня Поляков подал соответствующее прошение и 7 октября получил разрешение на изменение программы издания. Неожиданно Брюсов объявил об уходе от редакторства: «„Весы“ покидаю на заботы Брони[50] и Сергея Александровича», — сообщил он сестре Надежде 3 июля^{39}. Наряду с накопившейся усталостью и раздражением от работы в одиночку свою роль сыграли бурный роман с Ниной Петровской, который в тот момент был для него важнее любых редакционных дел, и начало писания «Огненного ангела». И все же собратья, прежде всего Иванов, объявивший его побег «дезертирством», уговорили Брюсова остаться: «„Весы“ без тебя — невозможность, или уже не „Весы“»^{40}. Понимая, что «на заботах Брони и Сергея Александровича» журнал погибает, Валерий Яковлевич в сентябре вернулся к работе, а в декабре подготовил проект реформы редакции, принятие которого совпало с общей реорганизацией журнала.

До октября 1905 года цензура еще действовала, поэтому, говоря о революции, приходилось прибегать к аллегориям. Дело не только в эзоповом языке: Брюсов привык смотреть на вещи, как сам говорил, «в мировом масштабе», даже когда думал о текущей политике. Таково стихотворение «Юлий Цезарь» — одно из его наиболее ярких политических выступлений. По форме это обычный для Брюсова портрет «любимца веков», но в сборнике «Венок» оно вошло в раздел «Современность» с примечанием, что написано «до октябрьских событий», то есть до Всероссийской политической стачки и Манифеста 17 октября. Несмотря на римские реалии, ясно, что речь идет не о Юлии Цезаре. Или не только о нем:

Хотя б прикрыли гроб законов
Вы лаврами далеких стран!
Но что же! Римских легионов
Значки — во храмах у парфян!
Давно вас ждут в родном Эребе!
Вы — выродки былых времен!..

Ни либеральные, ни революционные Тиртеи таких стихов не сложили. Кроме того, «неистовые трибуны» жаждали свободы любой ценой, а для Брюсова главным оставались государственные интересы России, ради которых он был готов поступиться даже политической свободой:

Да! цепи могут быть прекрасны,
Но если лаврами обвиты…

Если же «значки римских легионов» оказались «во храмах у парфян»… «Бывают побитые собаки, — писал он Перцову 24 сентября, — зрелище невеселое. Но побитый всероссийский император!»^{41}.