Валерий Брюсов. Будь мрамором

«Венок» — на обложке название было напечатано по-гречески и по-русски, но в литературе его часто записывают латинскими буквами «Stephanos» — печатался в декабре 1905 года, в дни вооруженного восстания в Москве, и не сразу дошел до читателя. Автор охотно дарил его «далеким и близким»: Михаилу Врубелю «в знак восторженного преклонения пред его гением» и Петру Боборыкину как «скромную дань вассала», «старому другу» Курсинскому и психиатру Николаю Баженову, который бранил декадентов, не утруждая себя чтением их произведений^{40}. Это был первый сборник Брюсова, единодушно принятый серьезными критиками, — поэтому его стали считать вершиной творчества Валерия Яковлевича.

Блок, получивший книгу с инскриптом «Одному из немногих избранных наших дней», написал две рецензии: для первого номера декадентского журнала «Золотое руно» и для газеты. В первой — заявив, что новая книга не превзошла «Urbi et orbi», но «по-новому заострила и оттенила давно прекрасное, страшное и знакомое», — попытался импрессионистически описать характерно «брюсовское», определив его формулой «Любовь и Смерть». Во второй — учитывая характер аудитории — назвал поэзию Брюсова «примером быстрого и здорового перерождения литературных тканей», а его самого — поэтом «пушкинской плеяды»^{41}. «Я в восхищении от Вашего нового тома „Stephanos“ и особенно приятны мне „Медея“, „Орфей и Эвридика“, хотя очень люблю и Ваши „modernes“» — писал 30 января 1906 года Бакст, пояснив: «В этом году я начал несколько вещей в роде для меня близком, но почему-то до сих пор неудававшемся — неоантичном, если можно так назвать». Брюсов спохватился и послал ему книгу с инскриптом. 14 февраля художник благодарил за подарок: «Очень тронут Вашей подписью. Как часто сразу не оцениваешь вещи — например, я нахожу „К Деметре“ одним из лучших в „Stephanos“; изумительны „Гребцы [триремы]“ — совсем античный сон наяву, даже жутко! […] Увы, я свои античные сны откладываю до будущего года — туго подвигается»^{42}.

В неожиданных похвалах автору изруганного им «Urbi et orbi» рассыпался Ляцкий: «Пусть же он будет сам собою и таким войдет в немногочисленную семью истинных поэтов, чутко отдающихся обаянию дивного и вещего русского слова, — войдет простой, искренний, вдохновенно размеренный, умно-мечтательный, сдержанно свободный», — но с оговоркой, которую подхватят советские литературоведы: «Отошел, как нам кажется, г. Брюсов от прежних декадентов»^{43}. В «Весах» рецензии не было — видимо, чтобы избежать упрека в саморекламе, хотя Аделаида Герцык оценила на их страницах переводы Брюсова из Верхарна как «редкое чудо перевоплощения» (1906. № 8).

Готовя осенью 1906 года первую книгу прозы «Земная ось», Брюсов решил посвятить ее «Андрею Белому память вражды и любви», испросив его разрешение. Тот с радостью согласился: «Мне это чрезвычайно лестно и интимно дорого»^{44}, — понимая, что стоит за этими словами. Речь шла не только об их отношениях в прошлом, но и об их будущем отражении в романе, над которым работал Валерий Яковлевич. «Огненный ангел» — самое известное из крупных произведений Брюсова. Вместе с «Мелким бесом» Сологуба и «Петербургом» Белого он принадлежит к вершинам русской символистской прозы. Внешне это исторический роман о Германии 1530-х годов, написанный с большим знанием дела, что было оценено немецкими критиками после его выхода в 1910 году в переводе Рейнгольда фон Вальтера. Одновременно это психологически точная, хотя и художественно переосмысленная история отношений Брюсова, Петровской и Белого, на что в тексте есть ряд прямых намеков вроде упоминания Бальдера и Локи или сцены, где граф Генрих дарит Рупрехту молитвенник Ренаты с надписью «память вражды и любви» (в жизни было наоборот). Наконец, «Огненный ангел» был первым в России оккультным, эзотерическим романом, относившимся к высокой, а не к массовой литературе, вроде «Жар-Цвета» Амфитеатрова или книг Веры Крыжановской-Рочестер.

Все три уровня романа равноценны: их гармоническое единство делает его выдающимся произведением. В отличие от авторов исторических романов, ориентированных на юношескую аудиторию, Брюсов не считал главной целью просвещать читателя относительно жизни описываемой эпохи, но щедро (по мнению некоторых критиков, слишком щедро) делился эрудицией и, во всяком случае, стремился избежать анахронизмов и фактических ошибок, находя их даже у такого эрудита, как Мережковский. С другой стороны, он не использовал образы и события прошлого для иллюстрации собственных философских концепций, как делал тот же Мережковский. Общим местом стало сравнение «Огненного ангела» с «Саламбо» Флобера — если не по воплощению, то по замыслу. Не обошлось и без влияния романтиков, среди которых критика называла Гофмана и Мэтьюрина.