Валерий Брюсов. Будь мрамором

В процессе написания и публикации романа в «Весах» (1907–1908) началось «культивирование в жизни запечатленных в романе отношений, воздействие художественной реальности на судьбы и духовный облик людей, ставших прототипами вымышленных героев»^{45}. Для автора работа над книгой превратилась в акт аутоэкзорцизма: с ее помощью он пережил вражду с Белым и мучительную страсть к Петровской. Белый позже писал, что Брюсов «почтил» его изображением в романе, а Эллис в стихотворном послании к Белому использовал образы ангела Мадиэля и графа Генриха — небесного и земного воплощений списанного с него героя. Петровская отождествила себя с Ренатой, что видно из ее писем к Брюсову; для него же эта глава закончилась навсегда. Литературно — с завершением работы над романом. Биографически — с окончательным отъездом Нины Ивановны за границу из Москвы (Брюсов провожал ее) 9 ноября 1911 года^{46}. Но в «Роковом ряде» она заняла особое место:

Ты — слаще смерти, ты — желанней яда,
Околдовала мой свободный дух!
И взор померк, и воли огнь потух
Под чарой сатанинского обряда.
В коленях — дрожь; язык — горяч и сух;
В раздумьях — ужас веры и разлада;
Мы — на постели, как в провалах Ада,
И меч, как благо, призываем вслух!
Ты — ангел или дьяволица, Дина?
Сквозь пытки все ты провела меня,
Стыдом, блаженством, ревностью казня.
Ты помнишься проклятой, но единой!
Другие все проходят за тобой,
Как будто призраков туманный строй.

Отвечая в феврале 1925 года на упрек Ходасевича в том, что «объективная оценка В. Брюсова как поэта и человека» в ее воспоминаниях «чудовищно повышена», Петровская писала ему: «Валерия никто, наверно, не помянет добрым словом. Тем хуже… А может быть, тем лучше, что его никто, кроме меня, не понял. […] Я просто поняла, что иным быть он не мог. Никто не может быть иным, а до конца пребывает тем, кто он есть. […] Через годы, после его смерти я полюбила то счастье, что звала трагедией и горем по недомыслию моему. Поняв все это, ничего не ставлю ему в счет. Если это все-таки называется „простить“, — то да, — я простила, и образ его для меня сейчас лучезарен»^{47}.

«Огненный ангел» понравился и тем, кто был далек от Брюсова. По прочтении первых глав в «Весах» Метнер в апреле 1907 года «в страшном восторге» делился с Белым: «Я начинаю понимать его и понимать свое прежнее непонимание его. […] Интеллигибельный (или просто гибельный) характер Брюсова остается мне антипатичным, но как художника я уважаю его больше, нежели всех современных русских художников всех специальностей»^{48}. Николай Рёрих 5 июня 1908 года признался автору, что «Огненный ангел» «прямо потряс меня своею глубиною истинной проникновенности»^{49}. Дочитав роман, Ремизов 4 декабря 1908 года написал Валерию Яковлевичу: «„Огненный ангел“ будет встряской для русских писателей, и я уверен, скоро по кусочкам его растащут для повестей и рассказов»^{50}. Сыграл он свою роль и в литературной борьбе, которую можно назвать «расколом в символистах».

Книга третья. Чаша испытаний (1906–1917)

И на голос мой восторженный

Откликаются бойцы.
Но настанет миг — я ведаю —
Победят мои друзья,
И над жалкой их победою
Засмеюся первым — я.

Валерий Брюсов

Глава одиннадцатая «Раскол в символистах»

1

В декабре 1905 года Брюсов составил проект «Предполагаемой организации „Весов“», который назвал «конституцией» журнала: