Валерий Брюсов. Будь мрамором

Трудно сказать, кого персонально имел в виду Брюсов, говоря о писателях, переиздающих свои произведения «в виде простой перепечатки разных своих книг, соединенных в совершенно случайном порядке». Бальмонт обиделся и поднял перчатку: «Брюсов полагает, что он академик и что он уже помер. Он издает поэтому академическое посмертное собрание своих сочинений, с примечаниями, вариантами, точными датами и трогательно-подробным сборником библиографических указаний. […] Брюсов глубоко заблуждается. Он еще не помер, хотя его способ прощаться с живыми свидетелями своих истинных переживаний, — с лирическими стихами юных своих дней, — его способ, переиздавая их, забивать их в гроб и добивать их вариантами и примечаниями, может заставить опасаться, — хочу думать, опасаться напрасно, — что как лирический поэт он близок к смерти. […] Лирика по существу своему не терпит переделок и не допускает вариантов. […] Лирическое стихотворение есть молитва, или боевой возглас, или признание в любви. Но кто же в молитве меняет слова? Неверующий»^{5}.

Брюсов ответил «брату Константину» не потому, что его отзыв был резким, а потому что тот затронул принципиальный вопрос: вправе ли поэт исправлять и перерабатывать свои стихи или нет. В статье с программным названием «Право на работу» он заявил: «И вовсе не для защиты своих стихов, но ради интересов всей русской поэзии и ради молодых поэтов, которые могут поверить Бальмонту на слово, я считаю своим долгом против его категорического утверждения столь же категорически протестовать. […] На исчерканные черновые тетради Пушкина, где одно и то же стихотворение встречается переписанным и переделанным три, четыре, пять раз, мне хочется обратить внимание молодых поэтов, чтобы не соблазнило их предложение Бальмонта отказаться от работы и импровизировать, причем он еще добавляет: „И если пережитое мгновение будет неполным в выражении — пусть“. Нет, ни в коем случае не „пусть“: поэты не только вправе, но обязаны работать над своими стихами, добиваясь последнего совершенства выражения».

«Спора никакого здесь быть не может, ибо тут догмат, у меня один, у тебя другой», — ответил Бальмонт, но продолжал спорить: «Мы знаем в истории литературы целый ряд примеров, что и талантливые и гениальные поэты, переделывая, портили свои произведения. […] Если достойнейшие люди этим занимались в минуту прихоти или оскудения, или повинуясь неверному методу, зачем бы и я стал делать то же»^{6}. В письме он был более резок: «Я воистину огорчен формой твоих, изданных вновь, прежних книг. Они теряют так всякую власть надо мной, и это мне прискорбно. И такие стихотворения, которые мы пережили вместе, — „Моя любовь палящий полдень Явы“, — отняты у меня, как бы лично у меня»^{7}. Адресат счел дальнейшую полемику бессмысленной.

Отклики на первые тома ПССП даже в антимодернистском лагере отличались подчеркнутым объективизмом^{8}. «Каково бы ни было влияние Брюсова на русскую поэзию […] для каждого беспристрастного читателя давно уже ясно, что имя Брюсова никогда не будет забыто историей», — констатировал Ходасевич. «Неужели же Брюсов признал себя „историей“ и хочет, воздвигнув себе памятник нерукотворный, при жизни еще и памятник рукотворный!» — недоумевал Философов, добавив: «И насколько было бы приятнее, если бы Брюсов издал дешевенький томик избранных своих стихотворений»^{9}.

Однотомный «изборник» отмечал следующую после собрания сочинений стадию известности и расширение читательской аудитории поэта. «Спрос на поэзию на русском книжном рынке рос стремительно, особенно с начала 1910-х годов. Перед литераторами и издателями встал вопрос об удовлетворении не только обычного покупателя поэтических книг, как правило, сравнительно дорогих, но и читателя „широкого“, даже массового. Громоздких собраний сочинений, создававших репутацию, было недостаточно. […] Книгу избранных стихотворений ждала встреча с двумя типами читателей. Одни были уже знакомы с творчеством поэта по всем или почти всем предыдущим публикациям. На другом полюсе находились читатели, которые должны были бы впервые познакомиться с поэтом именно по „изборнику“. […] Для читателей первого типа значимым оказывается прежде всего авторский выбор, отказ от тех или иных произведений, циклов, тем. Для читателей второго типа важнейшей данностью оказывается заложенный в конкретную книгу […] образ „лирического героя“ или „автора“»^{10}.