Валерий Брюсов. Будь мрамором

Затем Брюсова проклял Садовской в сборнике статей «Озимь» (1915) — с той же страстью, с какой ранее славил: «Сальери», «старший брат» ненавистных автору футуристов, «апоэт», которому не доступны чувство природы и любовь, а только «постельно-простыночная» «поэзия» в кавычках. «В истории литературы Брюсов со временем займет место подле Сумарокова, Бенедиктова, Минаева и подобных им писателей, воплотивших отрицательные стороны своих эпох». «Не решаюсь оспаривать Ваше мнение о том, поэт ли я, — сухо ответил Брюсов. — Выражаясь высоким слогом, об этом будет судить потомство. Вы отвели мне место подле Бенедиктова и Минаева — поэтов, владевших стихом лучше всех своих современников. Высшей похвалы нельзя пожелать. Но ведь для Вас мы все только стихотворцы». Ответ Брюсов заключил словами: «Вы написали откровенно все, что думали. […] „Озимь“ создаст Вам много врагов. Я не из их числа»^{39}. Однако в письме к жене из Варшавы назвал Садовского «мерзавцем» и потребовал прервать с ним отношения, поскольку тот «затрагивает меня как человека»^{40}. Он имел в виду фразу: «Уже на наших глазах погибли в легионе безыменных нежные души В. Гофмана и Н. Львовой»^{41}, — о которой писал Чуковскому 12 августа: «В его книжке есть места, цель которых „обидеть“ лично меня, т. е. намеки на обстоятельства „интимные“, которые читателям абсолютно не могут быть понятны»^{42}. Чуковскому «книжонка Садовского», которого он в письме Брюсову назвал «бескрылым импотентом», «внушила омерзение»^{43}.

Книга была настолько несправедливой, злой и местами неприличной, что понравилась даже не всем врагам Валерия Яковлевича. «Рад я, что в своих взглядах на поэзию Брюсова, — писал Садовскому Айхенвальд, — нашел я в Вас единомышленника, и ярко Вы пишете, красочно, по-русски, — только надо бы спокойнее, не задевая личностей; говорить надо бы исключительно о литературе, а не о литераторах»^{44}. Критику особенно возмутил пассаж: «Как Вильгельм, создал Брюсов по образу и подобию своему целую армию лейтенантов и фельдфебелей поэзии, от Волошина до Лифшица (Бенедикта Лившица. — В. М.), с кронпринцем-Гумилевым во главе»^{45}, — который во время войны с Германией звучал особенно оскорбительно. Позже Садовской оправдывался: «Как писателю, ему (Брюсову — В. М.) обязан я действительно очень многим, и, не краснея, могу заявить, что любовь моя к нему граничила с обожанием. Однако ничего стыдного не вижу я также в том, что с течением времени, охладев к Брюсову как к поэту, я нашел влияние его на литературу вредным»^{46}. И сочинил новый пасквиль: в поэме «Наденька», вошедшей в сборник «Морозные узоры» (1922), был выведен «замоскворецкий де Гурмон» Иоанн Аскетов, он же Иван Егорыч Отшвыренков. Брюсов поквитался с ним, не упомянув «Морозные узоры» ни в одном из обзоров послереволюционной поэзии, хотя отметил множество безвестных стихотворцев. Ответом мог стать и начатый им примерно в то же время иронический рассказ об эстете Лучио Семипиано, который на самом деле звался Лукьян Лупыч Семипьяных^{47}.

Брюсову надо было объясниться не только перед родственниками Львовой и знакомыми, но и перед читателями. 8 января 1914 года он написал стихотворение «Я не был на твоей могиле…», уверяя, что «храню я целой всю нашу светлую любовь», и заклиная: «Не осуждай и не ревнуй!». Основания для ревности у Львовой были и при жизни. Теперь к ним прибавилось новое увлечение — Мария Вульфарт, которая помогла Валерию Яковлевичу выйти из психологического кризиса. Об этом он написал слишком откровенно:

Умершим мир! Пусть спят в покое
В немой и черной тишине…
Умершим мир! Но мы, мы дышим.
Пока по жилам бьется кровь,
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!

Когда Брюсов читал эти стихи в «Эстетике», Ходасевич, по его утверждению, «прослушав строфы две, встал из-за стола и пошел к дверям. Брюсов приостановил чтение. На меня зашикали: все понимали, о чем идет речь, и требовали, чтобы я не мешал удовольствию».

Ходасевич сделал вид, что «Умершим мир!» было последним словом Брюсова о Львовой, проигнорировав покаянный сонет в «Роковом ряде»:

Зачем, зачем к святому изголовью
Я поникал в своем неправом сне?
И вот — вечерний выстрел в тишине, —
И грудь ребенка освятилась кровью.
О, мой недолгий, невозможный рай!
Смирись, душа, казни себя, рыдай!
Ты приговор прочла в последнем взгляде…

и не менее горькое стихотворение «Памяти другой» (1920):