Валерий Брюсов. Будь мрамором

Борьба за право стала бойней;
Унижен, Идеал поник…
И все нелепей, все нестройней
Крик о победе, дикий крик!..
Пора отвергнуть призрак мнимый,
Понять, что подменили цель…

Стихотворение было сразу же принято газетой, но автор, колебался, стоит ли вообще печатать его, а если печатать, то не лучше ли сделать это под псевдонимом. Ослабление позиций Временного правительства вызвало новую, искусственную вспышку «оборончества» и «охоты на ведьм», одной из жертв которой оказался Горький. Брюсов провозгласил солидарность с ним в сонете «Максиму Горькому в июле 1917 года», напечатанном в 1920 году, но сразу сообщенном адресату:

Не в первый раз мы наблюдаем это:
В толпе опять безумный крик возник,
И вот она, подъемля буйный крик,
Заносит руку на кумир поэта….

Горький благодарил: «Вы очень тронули меня за сердце, Валерий Яковлевич, — редко случалось, чтоб я был так глубоко взволнован, как взволновало меня ваше дружеское письмо и милый ваш сонет. Спасибо вам. Вы — первый литератор, почтивший меня выражением сочувствия и — совершенно искренно говорю вам — я хотел бы, чтобы вы остались и единственным. […] Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой и я всегда говорю о вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы не знаю; это — искренно»^{2}. «Оборонческая» пресса обвиняла Брюсова в измене прежним убеждениям, но выбор был сделан, хотя он и намеревался заявить на страницах «Новой жизни» о несогласии с «некоторыми из позиций, занятых газетой»^{3}.

Революция не отвлекла Брюсова от общественных дел. 24 марта в Литературно-художественном кружке собрались представители научных и литературных организаций Первопрестольной, которым он прочитал доклад, предложив избрать «Совет из десяти лиц, каковые могли бы взять под свое наблюдение и руководство все операции по надзору за печатью в Москве при помощи уже существующих при градоначальстве учреждений […] Совет должен будет содействовать их работе: а) по регистрации произведений печати; б) по наблюдению за правонарушениями, совершаемыми при посредстве печати». Поясняя свое предложение, Брюсов сказал: «Свобода печати, как известно, есть сила не только могущественная, но даже страшная. Ее нельзя сравнить с ломким цветком, требующим защиты: скорее она — отточенное обоюдоострое лезвеё, защищать от которого приходится других, так как оно способно наносить раны глубочайшие и смертельные. Примеры истории учат нас, что пользование свободой печати, особенно в первое время по ее возникновении в стране, нередко ведет к некоторым эксцессам, которые могут рассматриваться как действия, законом караемые. На нашем Совете будет лежать тяжкая обязанность участвовать […] в определении пределов, за которыми свобода печати переходит в правонарушение»^{4}.

Градоначальник Петр Лидов — адвокат, некогда защищавший Надежду Львову — поддержал идею. Вместо упраздненного Московского комитета по делам печати как цензурного органа появился Комиссариат по регистрации произведений печати в Москве (с января 1918 года — московское отделение Книжной палаты). 27 марта по предложению заведующего Книжной палатой Семена Венгерова Брюсов стал председателем комиссариата и заведующим регистрацией неповременных изданий. Комиссарами стали Владимир Каллаш (заведующий регистрацией повременных изданий), Григорий Рачинский (заведующий делопроизводством и канцелярией), Алексей Толстой (заведующий инспектированием заведений печатного дела). Технический персонал состоял из бывших сотрудников комитета по делам печати, профессионалов своего дела. Через полтора месяца Комиссариат подал первый — по мнению специалистов, образцово составленный — отчет о работе. К службе Брюсов относился не просто добросовестно, высиживая на заседаниях и подписывая многочисленные бумаги с просьбой «отпустить дополнительно под отчет (столько-то) рублей», но и инициативно, призывал распространить систему регистрации печатных изданий, включая листовки, афиши и повестки, на всю страну^{5}.

«Мы переживаем эпоху оживленнейшей деятельности во всех областях: государственной, общественной, научной, — писал Валерий Яковлевич 18 июля брату Александру, томившемуся в немецком плену. — […] Перспективы будущего — самые блестящие, самые радостные. Ты попадешь в Россию в полный разгар жизни»^{6}. Однако Эренбургу во время первой встречи Брюсов прочитал стихотворение «Жалоба Фессея». «Мы поспорили, — вспоминал Илья Григорьевич. — Если сформулировать эту часть беседы, то она будет выглядеть достаточно неожиданно для августа 1917 года:

1. Правда ли, что Тезей испытывал угрызения совести, оставив Ариадну на безлюдном острове?

2. Как правильнее писать — „Тезей“ или „Фессей“? (Валерий Яковлевич настаивал на последней транскрипции).