Валерий Брюсов. Будь мрамором

В травлю — здесь это слово уместно — включились бывший сионист, а ныне пролеткультовец Семен Родов, интегрировавшийся в советскую литературу мстительный Лернер и пытавшаяся сделать то же самое не менее мстительная Парнок^{25}. Рекорды неприличия побил экс-футурист Борис Лавренев в ташкентском журнале «Новый мир»: «На меня поэзия Валерия Брюсова всегда производила острое впечатление встреч с ужасным, полуразложившимся покойником, сгнившим от духовного сифилиса, но вылезшим из неплотно закрытого гроба. […] Коммунистический Брюсов — это самый веселый анекдот российской революции, веселый и скабрезный. […] Каждое новое выступление побежденного звуком и эротическим бредом поэта только забивает лишний гвоздь в крышку его гроба. Брюсов умер. Почтим его память вставанием»^{26}. Десятью годами ранее Лавренев, еще под настоящей фамилией Сергеев, написал «Благоговейное посвящение Валерию Брюсову» (публикуется впервые по автографу из собрания автора книги):

Я душу скверную и мелкую
В глухой сюртук запаковал,
И с «Русской мыслью» в ловкой сделке я
Свои дела облюбовал.
Стихи слагаю — истерически
Выдавливая каждый звук,
Доходы числю методически,
И счетов мне приятен стук,
К продаже пробки предназначены,
Карманы золотом полны,
И цел мой дом и не растрачены
Сокровища моей жены.

Правы оказались те, кто еще перед революцией грозил «гг. Брюсовым»: «За нами следуют свои Писаревы из народа, и они, не шутя, сведут с вами счеты»^{27}.

Особое место в хоре хулителей занял лефовский теоретик Борис Арватов, статья которого «Контрреволюция формы» звучала как донос: «Основная черта буржуазной поэзии заключается в том, что она резко противопоставляет себя действительности. Единственным средством для такого противопоставления оказывается формальный уход в прошлое — архаизм. […] Ахилл для нее „эстетичнее“ Архипа, Киферы звучат „красивее“, чем Конотоп. […] Брюсов всеми силами тащит сознание назад, в прошлое; он переделывает революцию на манер греческих и других стилей — приспособляет ее к вкусам наиболее консервативных социальных слоев современности»^{28}. Об упадке творчества Брюсова Арватов не писал. Он просто объявил его врагом. После этого напостовская пародия «Египетский профиль»^{29} выглядела почти дружеской:

Я зачерпнул из Иппокрены
Ложноклассическую муть.
Читатель, огнь морей влей в вены,
Вдвинь сталь пружин, как сердце в грудь.
С душой совсем не стариковской
Ареем мчусь на красный фронт.
Се я, — советский Тредьяковский,
Мчу в пристань коммунизм чрез понт.

Валерий Яковлевич редко отвечал на подобные выпады, но здесь нельзя было промолчать. «Тов. Арватов строит удивительный силлогизм: „Содержание равно словам; слова у Брюсова не новые; следовательно, содержание стихов антиреволюционное“. […] Если бы тов. Арватов взял на себя труд немного подумать, он увидел бы, что Ахилл в самом деле „эстетичнее“ Архипа, то есть пригоднее для поэзии. „Ахилл“ имеет огромное содержание, „Архип“ — никакого: это только собственное „крестильное“ имя и ничего больше. […] Конечно, это относится к тем, кто знает, кто такой „Ахилл“»^{30}. Ответ был напечатан и получил поддержку Луначарского, который позже язвительно заметил: «Только мелкой хулиганской наглостью можно объяснить то, что кое-кто из левых и молодых, часто, несмотря на свою новизну и молодость, абсолютно импотентных человечков, бормотал что-то такое об устарелости и одряхлении Брюсова»^{31}.

В защиту Брюсова выступил лефовец Асеев, хотя его статья «Советская поэзия за шесть лет», написанная в феврале 1924 года, увидела свет лишь много десятилетий спустя: «За последнее время установилась мода скопом набрасываться на „классичность“ форм Брюсова, упрекать во всех поэтических грехах вплоть до контрреволюционности. […] Когда это академическое, в конце концов, предположение подхватывается борзыми перьями, в свое время выщипанными тем же Брюсовым из общего хвоста критики, — становится противно. Противно, так как это начинает походить на травлю матерого зверя, случайно оставшегося одиноким. На травлю скопом, гуртом, без какого-либо риска А что Брюсов остался одинок и почему он остался одинок — над этим стоит призадуматься»^{32}. Асеев писал об идейных, социальных причинах его одиночества. Но были и сугубо литературные.

4