Валерий Брюсов. Будь мрамором

«Вот он стоит на эстраде Музея, — записал 2 декабря Мачтет, — в переполненной и ярко освещенной зале, просто, даже скромно одетый и читает свои стихи, анонсирует выступающих. Читая, он увлекается, вот даже вскочил на стул и читает что-то новое. Одна нога откинута немного назад, руки все время в движении, всем корпусом он налегает на столик, приставленный к эстраде. Я привык видеть и слышать шумный, зычный голос, непроизвольные движения, лохматую шевелюру своих друзей, а тут мягкий, даже вкрадчивый, но громкий, немного картавящий, словно шепелявящий голос, интеллигентная наружность, седеющие волосы, уже вся в сединах борода, немного худощавая фигура, небольшой покатый лоб. Что-то сухое чувствуется, педантичное, уже словно стариковское во всем лице Брюсова. […] Все это он делает просто, без аффектации, с эстрады читает не Бог весть хорошо как, председательствует неважно, но что-то есть в нем, что заставляет держаться от поэта на почтительном расстоянии».

Шершеневич вспоминал, как 16 ноября в конце имажинистского «суда над современной поэзией» Есенин читал поэму «Сорокоуст». «В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше. […] [Мой] Крепко поставленный голос и тут перекрывает аудиторию. Но мало перекрыть, надо еще убедить. Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова. Мы поворачиваемся к нему, потому что понимаем, что это слово будет иметь решающее значение. Авторитет Брюсова огромен. Свист стихает. […] Брюсов заговорил. Тихо и убедительно:

— Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи изо всех, что были написаны за последнее время!

Аудитория осеклась. Сергей прочел поэму. Овации. Брюсов улыбается. Может быть, он вспоминает скандал, случившийся с ним во время его речи на юбилее Гоголя»^{12}.

И другой, «парный» эпизод из тех же мемуаров.

Некий «молодой поэт […] начал читать что-то неслыханное по похабности. […] Публика потребовала, чтобы Брюсов остановил чтение. Брюсов привстал и сказал:

— В стихах можно писать о чем угодно…

„Дерзавший“ ободрился.

— …но, конечно, талантливо. Я прошу вас прекратить читку не потому, что тема непристойна, а потому, что стихи бездарны.

Зал аплодировал Брюсову»^{13}.

«С Брюсовым произошла в это время метаморфоза, — вспоминал Грузинов, — подобная метаморфозе, происшедшей с гётевским Фаустом. Среди молодых поэтов и поэтесс Брюсов ожил и помолодел. Он сбросил с себя бремя лет, равнявшееся по меньшей мере половине его возраста. Брюсов превратился в юношу. Он проводил бессонные ночи в (кафе. — В. М.) „Домино“. Он совершал, сопровождаемый ватагой молодых поэтов, ночные прогулки по улицам Москвы»^{14}. Одну из таких прогулок описал Шершеневич:

«Брюсов вдруг вспоминает:

— Мне вчера Семен Яковлевич Рубанович говорил, что он достал чудесное вино. Пойдем к нему!

Время: три часа ночи. Мы у Арбатских ворот. Рубанович спит на Покровке, в Лобковском переулке. Брюсов храбро зашагал через всю Москву. […] Брюсов молодцевато идет, поднимая камушки и бросая их в стекла вторых этажей.

— Почему именно второй?

— В третий не доброшу, а в первом можно расколоть стекла. […]

Тихий Лобковский переулок. Подъезд. Заспанный швейцар. Брюсов деловито объясняет сквозь стекло:

— По срочному делу из Петрограда к товарищу Рубановичу!

Швейцар волей-неволей верит серьезному виду Брюсова и еще более серьезной руке Кусикова с кредитной бумажкой.

Звонок. За дверьми испуганный голос. Далеко не вполне одетый Рубанович открывает дверь. По коридору по направлению к черному ходу шуршит шелк чьей-то юбки.

После двух-трех стаканов действительно хорошего вина Брюсов на пари читает любое стихотворение Пушкина и Тютчева. Кусиков завистливо смотрит в рот Брюсова и в книгу, проверяя Валерия Яковлевича и его память. […]

Ровно в полдесятого утра Брюсов торопливо умывается.

— Сидите, все равно поздно, — приветливо говорит мрачный хозяин, у которого пропала ночь и у которого мы спугнули заночевавшие шелка, убежавшие черным ходом и не отведавшие вина.

— Нельзя. В десять мне надо быть на заседании в Наркомпросе, — отвечает уже совершенно дневной Брюсов»^{15}.

Описанные события происходили в ночь с 5 на 6 августа 1920 года, после «вечера импровизаций» в Клубе Союза поэтов. Шершеневич уверял, что именно тогда Брюсов впервые встретил свою последнюю любовь — молодую поэтессу из Одессы Аделину Адалис. Это неверно. Другой участник событий Буданцев, «подручный у Брюсова», как аттестовал его Антокольский, еще 30 июля писал своей жене Вере Ильиной: «Этот мужчина бальзаковских лет влюбился наглухо и неприлично. Адалис ошарашена. […] Каждое утро гуляем до 6 часов по улицам». Рассказ о ночи у Рубановича он дополнил пикантными подробностями: «В. Я. остался с Адалис у Сени, откуда их изгнали квартиранты. Удалось ли Валерию склонить одесскую поэтессу к любви — неизвестно, хотя целовались они усиленно»^{16}. Вскоре Арго острил: