Валерий Брюсов. Будь мрамором

Бальмонт — на тот момент самая яркая поэтическая звезда русского декадентства — был слишком эгоцентричен и независим для признания чьего бы то ни было руководства. Зато он добился признания даже у недружественной критики и, несмотря на непостояство в личных отношениях, оказался надежным союзником в литературных боях. Интересное наблюдение сделал Пильский: «В неровных, изменчивых, то ласковых, то колючих отношениях с Бальмонтом были моменты самого полного и искреннего восторга, идущего от Брюсова, и они всегда совпадали с публичными неудачами Бальмонта — когда он претерпевал неприятности и гонения за вызов и дерзость проповеди»^{3}. Современники воспринимали «брата Константина» и «брата Валерия» неотделимо друг от друга, сравнивая их то с Бодлером и Верленом, то с Пушкиным и Тютчевым. Что думали об этом они сами? «В перечисленьи поэтов, со мной и тобою имеющих что-нибудь общего, — писал Бальмонт Брюсову 2/15 июля 1906 года, — ты называешь Пушкина поэтом мужского начала, а Тютчева — поэтом начала женского. Я изумлен неверностью. Тютчев — типичный поэт — vir[24]. И именно ты, а не я с ним сроднен. И ты вовсе несроднен с моим женственным легкомысленным капризным поэтическим братом Пушкиным[25]»^{4}.

Затем появился Сологуб. Брюсов знал это имя по «Северному вестнику», хотя в ранней статье о Верлене приписал его переводы «графу Соллогубу», видимо, спутав Федора Кузьмича с поэтом Федором Львовичем Соллогубом. 20 июля 1896 года Сологуб предложил Брюсову обмениваться книгами и послал ему свои сборники «Стихи. Книга первая» и «Тени. Рассказы и стихи» с одинаковыми инскриптами: «Многоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову от автора». Адресат ответил лишь в начале ноября, пояснив, что «не хотел на этот раз ограничиться стереотипной благодарностью». Он собирался высказать развернутое мнение о стихах нового знакомого, но в итоге ограничился кратким официальным письмом^{5}. Личное знакомство поэтов произошло в начале января 1897 года, когда Валерий Яковлевич приехал в Петербург для занятий в Публичной библиотеке, но больше гулял по городу, посещая музеи и театры. «Сологуба я нашел каким-то сонным, — писал он Курсинскому, — ничем не интересующимся, на все махнувшим рукой»^{6}. «Мы поговорили с полчаса», — подвел он в дневнике 11 января итог встречи, назвав «главным» вопрос о судьбе денег, посланных Добролюбову.

Вернувшись в Москву в октябре 1897 года после недельного свадебного путешествия в столицу, Брюсовы поселились в меблированных комнатах «Тулон» на Большой Дмитровке (дом 10), где прожили до начала апреля 1898 года. Валерий Яковлевич готовил рефераты для университета, штудировал Лейбница и Канта, водил жену в театры и на выставки, читал ей вслух французские романы, регулярно бывал на Цветном бульваре, где занимался с сестрами и играл в винт с родителями, а в самом конце года серьезно заболел плевритом. «Три недели почти вычеркнуты из моей жизни, — грустно фиксировал Брюсов 18 января 1898 года. — […] Меня навещали друзья, особенно Облеухов. Он что-то упорно твердит о замышленных новых журналах и приглашает меня сотрудничать в разные еще не существующие журналы. […] Курсинский жалуется на одиночество. Ланг ожидает второго наследника. […] Был Мартов-Бугон. […] Теперь он пишет городскую хронику».

«Важнейшее событие этих дней, — читаем там же, — появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаяньи, хотел писать „письма в редакцию“, протестовать — теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому». Чтение трактата «Что такое искусство?» в журнале «Вопросы философии и психологии» привело Валерия Яковлевича к выводу о совпадении мыслей Толстого с предисловием к первому изданию «Шедевров». «Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке Ваших предшественников, — писал он 20 января „графу Льву Николаевичу“, — потому что несомненно Вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с Вашими. […] Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. […] Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к ее отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах»^{7}.