Валерий Гаврилин

Великого современника, Георгия Васильевича, автор «Перезвонов» называл своим Учителем: «Г. В. Свиридов — один из немногих художников, чья музыка никогда не вдохновлялась грязью. Он весь из света» [20, 223]. «Я испытал как композитор множество влияний, и влияний очень сильных. Но влияние, которое оказал на меня Георгий Васильевич Свиридов, ни с чем не сравнимо. Музыка Свиридова не подчиняет себе, а направляет, она заставляет двигаться дальше, оставляя огромный простор для переживания. В его композиторской природе сказывается нравственность нашей национальной эстетики» [19, 345], — отмечал автор «Русской тетради».

Но всё-таки, несмотря на близость свиридовскому стилевому направлению, противостоящему авангардным тенденциям 1960–1980-х годов, Гаврилин проложил свою тропу в музыке — причём самобытную интонацию он обрёл в тех самых, с детства любимых песнях, плачах и наигрышах, которые сегодня в деревнях не слишком известны, а прежде без них не обходилось ни одно сколько-нибудь значимое событие.

«Фольклор — детище сложившейся морали и веры. Без них фольклор невозможен», — отмечал композитор [20, 251]. Мораль и вера, которые основываются на простых и добрых человеческих взаимоотношениях, на чистых и честных чувствах, на следовании правилам — не искусственно выдуманным, не извне насаждённым, но проверенным самой жизнью, её неспешным течением, — были ему всецело близки.

И когда вышло в свет первое, обретшее впоследствии мировую славу сочинение — «Русская тетрадь», — автор сперва даже не понял своего успеха и не поверил в него. Он просто говорил в этой «Тетради» на том языке, который был ему знаком с детства. И далее никогда не отступал от избранного пути, не увлекался новомодными музыкальными экспериментами, не пренебрегал главной своей идеей: «Я стараюсь быть истинно верующим в искусстве. <…> Надо писать так, чтобы люди узнавали в твоих сочинениях живой человеческий мир и себя в нём. <.»> Я добиваюсь, чтобы это было очень пронзительно и очень ясно. Самое главное, чтобы до возможно большего числа сердец дошло» [19, 369–392].

Быть может, по сравнению с иными авторами Валерий Александрович оставил не так много сочинений. Но каждое в его наследии — на вес золота, выстрадано в продолжительных, порой многолетних поисках, в бессонных ночах и сосредоточенных думах. «На каждое произведение уходит неделя и вся предшествующая жизнь», — отмечал Гаврилин [19, 130]. Он относился сверхтребовательно к любому штриху, к самой малой детали, не записывал произведение, если считал его недостойным слушателя: «У меня очень много музыки, но я не могу всё показывать — мне стыдно! Частично из-за качества самой музыки, а частично из-за того, что я поставил себе давно одну цель — я не верю, что нельзя говорить понятно. Это для меня самое главное. Нельзя народ оставить без музыки. Я очень люблю народ, с годами я всё больше понимаю, что я питаюсь от артерии народной, если людям моим не по себе, нехорошо, то от меня вообще ничего не останется, поэтому я так припаян к народу, я им кормлюсь, питаюсь духовно и материально, восхищаюсь нашим народом…» [19, 281–282].

Он писал не для избранных, хорошо разбирающихся в тонкостях композиторской алхимии, а для всех. Воспел в своей музыке, — лучистой, искренней, как сами народные, из глубины времён доносящиеся колыбельные, плачи, частушки, наигрыши, — родную землю, её тревоги и горести, её неизбывную, гнетущую тоску и особую, кроткую радость. Потому, когда грянули девяностые и пошатнулись нравственные устои культуры, когда пошлость не только получила оправдание общества, но стала для него эталоном, и Гаврилин и Свиридов восприняли этот неистовый разгул мракобесия с глубокой душевной болью.

«Россия медленно зрела до рассвета, а погибает стремительно», — написал Свиридов в одной из своих тетрадей 5 ноября 1991 года.

После ухода из жизни Юлии Друниной 21 ноября 1991-го Гаврилин процитировал в своих заметках знаменитые её строки:

Как летит под откос Россия
Не могу, не хочу смотреть!

Ю. Друнина

(предсмертное стихотворение) [21, 452].

В 1993 году в одном из интервью Валерий Александрович отметил: «Людям нанесли страшный удар. Боюсь, на этот раз под самое сердце. Им дали понять — совершенно нагло, цинично — в мире побеждают негодяи» [19, 347]. Из беседы 1997-го: «Я был здоровым человеком, но за последние годы перенёс два инфаркта… Всё, что происходит с моим народом, я переживаю вместе с ним. Я бесконечно люблю свой народ, каким бы он ни был…» [19, 374][1].

Гаврилин верил, что «спасение духовности России и её самобытности придёт только из русской провинции, <где> очень сильна связь людей с родиной, <где> ещё не удалось всё разрушить» [19, 345–346]. В заметках композитора постоянно проходит мысль о том, что он должник перед своей страной, перед людьми, которым безмерно благодарен за Победу, за то, что утешили, обогрели в одинокие сиротские годы; за возможность жить и писать музыку.