Валерий Гаврилин

«Валерий считал, — вспоминает Н. Е. Гаврилина, — что Орест Александрович — очень интеллигентный человек, прекрасно знающий всю музыкальную культуру. Но в чём-то он, может быть, был — я не знаю, с чем это связано, — человеком довольно осторожным, напуганным, и если в консерватории возникали какие-то сложные моменты, на защиту грудью не бросался. Но и Валерий был не простой ученик — если он чувствовал, что у него что-то не получается по-настоящему, он начинал прогуливать занятия, не появлялся в классе. И тут уже Орест Александрович волновался. Кроме того, с Валерием всегда случалось что-нибудь непредвиденное. Причём если бы не было случаев, когда он манкировал занятиями, то его приключения воспринимались бы иначе…

Тем не менее Валерий считал, что сами основы композиторской школы привил ему Орест Александрович — Вольфензон начал, а Евлахов завершил» [42, 86].

Но всё же в консерваторские годы порой даже чаще, чем к О. А. Евлахову, Гаврилин ходил на занятия к В. Н. Салманову[47]. Вадим Николаевич преподавал оркестровку. «Чисто по-человечески, — отмечает Наталия Евгеньевна, — Валерий, конечно, более близок был с Салмановым. Тут была обоюдная любовь. Вадим Николаевич очень к нему требовательно относился, но и очень любил. А Валерий его просто боготворил. И говорил: «Я бы никогда не знал, что такое оркестровка, если бы не Салманов» [42, 87].

Сохранилось письмо Гаврилина Вадиму Николаевичу в больницу[48]: «Милый, дорогой Вадим Николаевич! Я не буду писать Вам, как огорчён Вашей болезнью, — всё равно было бы мало. Зато хочу написать про то, что я очень жду и очень верю, что наконец-то всё будет очень хорошо у Вас. Вы мне очень дороги во всём, что Вы имеете, — и в Вашем выдающемся таланте, и в Вашем артистизме, и в Вашем темпераменте, и в Вашем уме. Весь Ваш творческий путь — для меня хорошая школа. Именно после Вас я начал кое-что понимать в сочинении музыки.

Даже по одному этому Вы можете понять, что Вы для меня значите. Пожалуйста, приходите поскорее в порядок. Быть может, Вам поможет то, что кто-то Вас ждёт, что для кого-то важно само сознание, что Вы есть, что кто-то ждёт Ваших слов и Ваших дел.

Не трудитесь ничего мне писать. Я и так рад, что имею повод сказать Вам то, что у меня на душе. Правда, плохой повод. Но я рад, что Вы меня не видите, а то я бы ещё заревел.

Пожалуйста — здоровейте, Вадим Николаевич.

Ваш ученик Валерий Гаврилин» [42, 89].

Гаврилин посвятил творчеству любимого учителя статью «Он проложил свой путь в искусстве»: «В 1958 году упорно стали называть новую для нас, учеников средней музыкальной школы, фамилию — Салманов. И сочинение — «Двенадцать». Это было неожиданно — и фамилия сама по себе, и открывшаяся вдруг почти невероятная вероятность существования других пленяющих воображение и ласкающих язык фамилий, кроме единственно обожаемой[49]. Мы долго не верили, отбивались от нового имени. Победу одержала музыка. Мы слушали ораторию «Двенадцать» в Большом зале Ленинградской филармонии. Впечатление было огромным. С того времени Салманов навсегда вошёл в число композиторов, которых нужно слушать обязательно.

С 1960 года, уже в консерватории, я занимался у Вадима Николаевича по классу инструментовки. Первое, что поразило меня при ближайшем знакомстве, — это совершенное владение русской речью. Салманов говорил великолепно: легко, просто, остроумно, артистично. Артистичность вообще была тем качеством, которое резко выделяло его из среды тогдашних педагогов теоретико-композиторского факультета консерватории. Блестящее знание музыки, литературы, изобразительных искусств, истории, философии позволяло ему делать самые тонкие наблюдения, проводить неожиданные параллели, рассматривать вопросы с неожиданных точек зрения. И всё это основательно и с блеском, по-деловому и с искорками, эффектно и естественно.

Нельзя сказать, однако, что всё, что говорил Вадим Николаевич, было исполнено приятности. Иногда, желая объяснить непонятливому студенту, каким, кстати, был и я, что-нибудь в наиболее доступной форме, он прибегал к выражениям, которые хотя и не могут быть напечатаны, но тем не менее честно сделали своё педагогическое дело. Но это никогда не было обидно, потому что за этим стояла искренняя человеческая страстность, а ею всегда можно лишь любоваться.

Главное в педагоге Салманове — воспитание личности. Делал он это безо всякой торжественности и призывов — как-то само собой. Он не играл ни в наставника, ни в композитора, не было в нём ни таинственности творца, ни загадочности прорицателя. И если студент прогуливал урок, он, нисколько не стесняясь своим положением, разыскивал его в коридорных завитках консерватории и водворял на место с соответствующим нагоняем — трудиться. Он учил трудиться и не бояться быть виноватым, ничего не бояться, кроме нечестной работы. Он помогал начинающим музыкантам возвыситься. А чем больше человек помогает возвыситься другим, тем больше возвышается сам. Вадим Николаевич был самостоятельным, независимым в своём творчестве и учил этому молодёжь.