Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Размагнитить. Его, Валеру, уничтожить. Он пытался свыкнуться с этой мыслью, но она не укладывалась, не вмещалась.

На вечерний концерт в Свердловскую область ехали всей семьей. Выйдя на сцену, певец, словно прощаясь, обнял глазами родителей, тещу, тестя. Затем остановил взгляд на Неле и через силу улыбнулся:

– В Свердловске родилась моя жена. И этот город я считаю своей второй Родиной.

И нежно, почти шепотом:

Поле… русское поле,
Светит луна или падает снег,
Счастьем и болью связан с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек.

Размагнитить – то же, что убить. Убить то, что ты сотворил, во что душу вложил. И Родина его не желает. Уезжать, значит! Может, за границей его записи сохранят.

Поле, русское поле…
Сколько дорог прошагать мне пришлось!
Ты – моя юность, ты – моя воля.
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось!

Сумел же оставить Одессу. Оставил ли? Она все равно запечатлена в нем, где-то в глубине. Та царская, волнующая Одесса, и безумная революционная, о которой рассказывала бабушка Мария Николаевна. И та свободная, многообещающая, когда родители вернулись с фронта. Море, простор, корабли. Архитектура с размахом. А люди? Особенные люди. Свои, родные. И эта Одесса сбылась в его душе. Как сбылся Донецк, который стал вторым домом. Каждый в этом городе ему рад. Поле… Шелест колосьев. Как шепот матери. Или как легкие волосы ребенка. И на детей, бывает, сердятся, а любить не перестают. Но как же пахнет сено на Днепре?

Поле, русское поле…
Пусть я давно человек городской,
Запах полыни, вешние ливни
Вдруг обожгут меня прежней тоской.

И вся Сибирь его. Горы, сопки, сугробы по колено. Байкал, Витим! Сколько страху было, когда автобусом провалились в полынью. И столько же радости потом. А хрустит ли так же снег в Израиле? Вот взять Болгарию. Ведь нет там такого простора. Все будто бы понарошку. Но сбылась ли Москва? Чудесная, вальяжная, холодная неприступница подарила ему семейную пристань. И он сбежит? Сдастся?

Он спустился вниз и приблизился к матери. Она благоговейно улыбалась ему. Гордилась им. Отец расчувствовавшись, утирал слезы. А Неля… Ее глаза просили остаться, они разлились озерами и струйками выплывали из берегов.

Вот она – его родина. Вся страна и весь Союз – это его дом. Разве найти еще где таких женщин, как та из Иркутска, что искала по всем вытрезвителям своего пропойцу? Таких юных открытых девчонок-декабристок, как Нелюша? Таких благородных, как Лундстрем?

Здесь Отчизна моя, и скажу не тая:
Здравствуй, русское поле,
Я твой тонкий колосок!

Валера смотрел в зал. Хотелось всех объять и объединить. Хотелось сказать: мы все одно. Единое. Весь Союз – это и есть мы.

Он сдержанно поклонился, краем глаза заметив, как Иван Васильевич поднялся с первого ряда и направился прямо к сцене. Глаза тестя увлажнились, он с чувством сжал Валерину руку.

– Спасибо. Я никогда не забуду этот концерт.

И отчего-то всплыло в памяти, как отец не пришел на его первый концерт.

Ожидая, пока родители с Нелей оденутся, выплыл на улицу с музыкантами. Мороз лютовал, а ветер, срывая шапки, высасывал остатки тепла. Ребята несли аппаратуру, гитары. Алик Кичигин коварно улыбнулся и зачем-то спросил:

– Валер, а если голос пропадет? Что делать будешь?

Но теперь Валера знал ответ. Не задумываясь, он бросил:

– Я Одессит. Заморачиваться не буду. Сяду в машину и бомбить начну.

* * *

Тридцатилетие Ободзинского отмечали в Киеве, в трехкомнатном люксе. Валера сидел на диване в просторной светлой гостиной в белой рубашке с жабо и кружевными манжетами. На подоконниках не умещались розы, гвоздики, пионы, принесенные с концерта. Открыв окна, он впустил в комнату зимнюю прохладу, но по-прежнему пахло, как в цветочной оранжерее. Солнечный свет проникал через высоченные окна, но повсюду горели лампы. И перстень с бриллиантами, на который раскошелился на тридцатилетие, отливал в свечении люстр.

Но когда Неля, словно Нефертити, неспешной походкой выплыла из комнаты, Валера обомлел. Замшевое, длинное платье струилось по фигуре. На оголенные плечи была накинута горжетка.

– Мог ли я подумать, что девочка из Иркутска с большими белыми бантами станет такой сногсшибательной женщиной?

Все пили за здоровье артиста и его семьи, когда Юрий Гуляев скромно поднялся из-за стола:

– Валера, я хочу подарить тебе песню.

С этими словами он прошагал к пианино, стоявшему подле стены, и сел за инструмент.

– Дождинка малая на землю капнула. А мы не встретимся, что было – кануло, – сложив брови домиком, он душевно запел.

Валерий облокотился на фортепиано, прислушался. Песня нравилась. Но отчего-то стало грустно и немного тревожно. Неля грациозно прохаживала между гостями.