Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Певец стоял перед огромным, недавно отстроенным Дворцом культуры. Красная надпись на афише звучала: «Поет Валерий Ободзинский».

– Слушай, Валер, – пришло в голову кому-то из музыкантов, – а давай сделаем тебе цветную афишу? С фотографией, все дела?

– Можно конечно, – лениво потянулся певец и сомнительно хмыкнул, – а с другой стороны, зачем? На хрена мне эта афиша?

В этот момент к музыкантам из вестибюля приблизился мужчина лет 35. В шляпе и в модном костюме из серой ткани:

– Полностью солидарен с ребятами. Цветная афиша такому артисту лишней не будет. – Он небрежно убрал солнечные очки в боковой карман белой рубахи и сразу же протянул Валере руку:

– Ефим Михайлович Зуперман. Новый заместитель директора оркестра Лундстрема.

– Я вас раньше не видел, – пристально смотрел Валера на незнакомца.

– И не могли. Я работал на «Мосфильме». Потом на студии Горького замдиректором. Режиссировал фильм «Доживем до понедельника». – Зуперман слегка поморщил открытый широкий лоб и весело выставил вверх указательный палец. – И первые пять серий «Семнадцати мгновений весны»!

– Рад знакомству. К сожалению, мне уже пора в зал. – Ободзинский слегка кивнул и поспешил переодеваться.

Вечером, когда Валерий возвращался к себе, Ефим Михайлович нагнал возле гостиницы. Они прошли в номер, и Зуперман сокрушенно покачал головой:

– Такой великий артист и в затрапезном номере? Разве можно…

Ефим Михайлович исчез, а спустя некоторое время Валерины вещи будто сами собой перенеслись в огромный люкс с балконом и роялем в гостиной.

Не скрывая приятность, которая читалась в его прищуре, Валера молодцевато приосанился. Выйдя на балкон, он крутанул на руке новые часы «Сейко». Широкий браслет сверкнул дорогим серебром:

– Здесь мне нравится гораздо больше. Может, чаю?

Ефим Михайлович снова скрылся, словно джинн, а через пять минут официантка накрывала стол с чаем и ватрушками.

– Я бы не отказался от такого администратора, как ты. – Окончательно сраженный обходительностью, улыбнулся Валера. – Коган со мной сейчас не ездит. А Алов… – Валера сокрушенно махнул рукой.

Двое уселись на балконе под старым кленом, прильнувшим к зданию. Темно-зеленое дерево, слегка тронутое медным оттенком, диковинно отливало на солнце. Ободзинский расслабился, расстегнул концертную рубаху, поводя шеей, и перешел на откровения:

– Знаешь, вот ты говоришь, большой артист. А ведь большому артисту у нас везде дороги закрыты. Я метаюсь уже больше года. Не пускают в Россию. И, честно говоря, не знаю, чем кончится. Боюсь, как бы не пришлось уехать из страны. Я могу с тобой на «ты»?

– Конечно. – Фима энергично раскрыл руки, показав, что открыт к общению. Его выразительные глаза светились доброжелательностью. – Валер, я верю в жизнь. И верю, что, пока ты жив, нет сложных ситуаций, из которых нельзя выпутаться.

– И я с тобой согласен. Я одессит, унывать не имею права. Работы у меня много. Денег достаточно. Донецкая филармония даже квартиру выделила двухкомнатную.

– А потому и оставить нас права не имеешь. Это ж не так просто. Уехал и забыл… Надо еще оторвать от себя все, к чему прикипел. Я думаю, у тебя есть все шансы вернуться в Москву и продолжить работу. – Фима едва заметно прикрыл глаза, давая понять: мы что-нибудь придумаем.

Когда ударили первые заморозки и обрамили снегом дороги, Зуперману удалось организовать Валере передачу на Киевском телевидении.

– Вы просто прогуливайтесь с женой, – объяснял видеооператор, – общайтесь, а я подсниму вас с разных ракурсов.

– Просто ходить? – удивился Валера.

– Так точно. Забудьте обо мне. Потом мы наложим на видеоряд ваши песни и сделаем получасовую программу.

Валера с Нелей взялись за руки и пошли по Андреевскому спуску.

– Надо говорить о чем-то, – сконфузилась она, улыбаясь. – А когда надо о чем-то говорить, то ничего в голову не идет.

– Ты расскажи мне про какую-нибудь книжку умную.

Она задумалась и нерешительно произнесла:

– Недавно фильм выпустили. Булгаковский «Бег». Я уже говорила…

– Который про эмигрантов, что ли? – напрягся Валера.

– Не совсем. Он о революции. Люди вынуждены были покинуть страну. И физически-то они ее оставили… Валер, – она примирительно взяла его за руку, словно хотела усыпить бдительность. – Тебе обязательно стоит посмотреть. Ты все поймешь. Увидишь Серафиму, генерала Хлудова, Черноту. С какой болью он вспоминал в Константинополе о том, как пахнет сено на Днепре. Они все, эти эмигранты, бежали куда-то, как проклятые, из города в город. А Чернота говорит, все можно купить, и деньги, и славу, только не Родину.

– Это уж точно, – усмехнулся Валера, качая головой. – Родина сама кого хочешь купит. Ты вот начитаешься своих книжек и все за чистую монету держишь.

– Да куда мы без родины! – раскраснелась Неля, выходя из себя. – Ты первый не сможешь ее оставить. А лицо улыбчивого мальчика средь войны, как показали? Это же лицо России. Откуда, думаешь, ты такой маятный? Все русские такие. Ведь ты сам всегда говорил, что ты дитя уличное. А улица тоже родина!