Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

И Валера запел, вкладывая всю благодарность и любовь к городу у самого Черного моря, в свое пение. Чистый, словно из поднебесья, тенор то нарастал, как рев бури, то смиренно стихал, как морской бриз, проникая в сердце каждого.

Во время выступления небо разразилось ливнем, однако никто будто и не заметил. В этот миг Ободзинский жалобно начал песню о больном портном:

– Di shtub iz kleyn, di shtub iz alt, In yedn vinkl mist un koyt.

Зрители смотрели, не отрываясь. Снаружи они дрожали от холодных капель, а внутри сжимались от боли, исторгавшей из сердец щемящее чувство сострадания. Оно нарастало звенящей бездной, раздирало душу, а затем… история оборвалась с последней строчкой куплета. Слезы смешались с дождем, повисла долгая пауза, и воздух взорвался аплодисментами.

После концерта одесская шпана заполонила улицы, провожая своего Цуну. Каждый норовил подойти ближе, протиснуться.

– Я горжусь, что знаю тебя, – искренне признавался Вилька.

– Люди, это наш Цуна идет, Цуна Ободзинский. Он лучший, – задорно кричал прохожим Шурик, – вы еще услышите о нем!

Неожиданно Валера узнал фигуру Макаровой. Она стояла поодаль, теребя на шее шелковый узорчатый шарф. Валера раздвинул толпу и подошел.

– Валера, – она взяла за руку, – ты звони, хорошо? Не забывай.

Валера крепко обнял:

– Вы же мне, как мать. Да и что значит, звони? Я в Москву еду! Соседями будем!

Казалось, все хорошо. Даже Макарова простила. Однако Валера чувствовал себя приговоренным к смерти. Представил, как меняются лица друзей, Макаровой, Муратова, когда он сообщает, что в оркестр так и не взяли. Что он трепло и хвастун! Неудачник! Посредственность!

Нет. Он не сможет вернуться в филармонию и сказать, что отвергнут. Ни за что! Поедет в Москву, устроится куда-то, будет пробиваться сам. Он не падет! Не принесут его на щите, как павшего. Никогда. Он уже протянул руку к двери дома на Дворянской, в котором скрылась, опередившая его Неля, как дверь распахнулась.

На пороге стояла та, кто всегда за него. Глаза Нели сияли:

– Валер! Две! Две телеграммы! Тебя взяли! Взяли! – визжала от счастья Неля. – И к Рознеру, и к Лундстрему! Ты гений! Ты талант! Я же говорила тебе, а ты не верил! Не зря я паковала чемоданы, правда?

– Правда, Нелюшка! Правда! – смеялся Валера, кружа Нелю по комнате. – В Москву!

– В Москву!

Глава XIX. Учитель и ученик 1966

Валера пришел к старым корпусам Трехгорной мануфактуры за полтора часа до репетиции. Боялся перегореть, дожидаясь дома, не справиться с волнением. Сердце билось часто, и чтобы успокоиться, он бодрым шагом прошелся вдоль Краснопресненской набережной, считая вдохи и выдохи. Несколько раз сжал и разжал кулаки, завел руки за спину и глубоко вдохнул. Улыбнулся сам себе и посмотрел на часы: осталось всего ничего – двадцать минут. Пора.

Исторический корпус ситценабивной фабрики, где располагался дом культуры, выглядел солидно – крупный «царский» кирпич ручной формовки, украшенный узорами из белого камня. Вроде обычная фабрика, а на фасаде – пилястры да кружева.

Валера приветливо поздоровался с вахтером, представив, словно ходит сюда ежедневно, и спросил:

– А где репетирует оркестр Олега Лундстрема?

Невыносимо хотелось, чтобы старый вахтер уважительно покачал головой. Заметил, что перед ним настоящий артист. Однако признания в лице старика не нашел. Тот равнодушно махнул рукой и погрузился в решение шахматных этюдов на последней странице журнала «Огонек». Валера мысленно фыркнул. Какой важный! Словно профессор со многими учеными степенями, которому приходится подрабатывать вахтером.

Репетиционный зал нашелся неожиданно легко. На слух. Прелюдия из хаоса настраиваемых на ноту «ля» контрабаса, саксофонов, тромбонов неслась по коридору из неплотно притворенной двери. Валера легонько толкнул дверь и вошел. Уже по настройке оркестра догадался, что вовсе не первый. В зале собралось музыкантов пятнадцать. Ближе к сцене сидели саксофонисты, за ними тромбоны и трубы. Справа, возле контрабаса черный рояль. Сам Олег Леонидович пока ходил в стороне, заложив руки за спину.

Валера поспешил поздороваться и напомнить о себе, словно боялся, что так и останется чужим, посторонним, зрителем. Лундстрем кивнул головой и пожал руку:

– Здравствуйте, Валерий. Рад, что не опоздали. У нас принято приходить минут за пятнадцать-двадцать до репетиции. – Держался Олег Леонидович спокойно и дружелюбно, однако дистанция хорошо ощущалась.

– Присядьте. Вы пока осваивайтесь. Попривыкнете к залу, к акустике. После первого перерыва поработаем с вами.

Валере хотелось начать прямо сейчас. Пока собран и бодр. Однако послушно сел наблюдать. Лундстрем оказался дотошен. Часто останавливал, просил отдельно сыграть партии тромбонов, контрабаса, ударных, обращал внимание на малейшие штрихи, а затем шлифовал интонации.

– Трубы, поменьше пассажей. Здесь надо играть с душой. Добавьте лиричности. Саксофоны! Мне нужен от вас полет, а не вялое гудение. Где оркестр? Вы обязаны вступать вместе. Еще раз!

Иногда стучал рукой по пюпитру: