Валерий Воронин - преждевременная звезда

Прикомандированный к защитным порядкам, он вместе с тем оставался свободным при выборе позиции. Мог и не «трогать» Пеле, сославшись на другие заботы, — у бразильцев было еще кого прикрывать-опекать. Воронин, однако, жаждал соперничества с темнокожим королем — и никем иным. Участник чемпионата мира шестьдесят второго года в Чили, он, тем не менее, не видел чемпиона в деле и настоящего представления о действительной силе Пеле, как показала московская игра, не имел. И уступил ему в тех компонентах, какие не вызывали сомнений до очной встречи с превзошедшей Воронина всемирной звездой…

— 17—

Тогда, конечно, ни в чью бы голову не пришло, что по ходу матча советской сборной с бразильской возможен какой-либо объект наблюдения, кроме тех, кто на поле. Но вот теперь я очень жалею, что не оказался на матче рядом со Стрельцовым — теперь наиболее острым сюжетом тогдашнего зрелища видится Эдуард Стрельцов на матче с участием Пеле, происходящем в Москве. Сколько же всякого разного можно накрутить спустя годы вокруг парадоксальной ситуации: Стрельцов один из ста тысяч зрителей, а Пеле — один (как ни обидно для участников матча с обеих сторон это прозвучит) — в центре внимания. Не стану утверждать, что публика наша не особенно сердилась на штатных защитников и Воронина. Но допускаю, что сдержи они общими усилиями бразильца, мы бы втайне сожалели, испытав разочарование в неограниченности возможностей Пеле. Нечто похожее произошло в пятьдесят четвертом году, когда Юрий Войнов справился с Пушкашем… Впрочем, скорее всего, я воображаю себе гипотетического любителя футбола, ставящего зрелище превыше результата и патриотизма. Зритель спорта жесток, как правило, — и многого, по-моему, лишает себя из-за своей жестокости. Спорт, на мой взгляд, задыхается без широкого на себя взгляда. В конце матча с бразильцами на поле вышел Логофет — и действовал посуровее, чем те защитники, что дали забить себе три гола, два из которых занес на свой счет как раз Пеле. Я потом, несколько утрируя, сказал, что Гена наступил ему на ухо, — и вряд ли в такой-то уж строгости прав. Но Мещеряков взял сторону Логофета: «А что же делать? Если по-другому не получается…»

Теоретически я мог бы и оказаться на трибуне рядом со Стрельцовым. Мы были к тому времени с ним немножечко знакомы. Встретил же я в Лужниках, например, Славу Соловьева и еще кого-то из торпедовцев. Вот Слава великодушно сказал, что после такого зрелища хочется повесить бутсы на гвоздь…

Я не думаю, что у Стрельцова могло возникнуть такое желание. Но что-то же испытал он, глядя на триумф Пеле? Подумал, может быть, о загубленных годах своей жизни, проведенной далеко от футбола?

Я никогда не спрашивал об этом Стрельцова, узнав его поближе.

Тем не менее, допускаю вариант, что смотрел Эдуард на поле совершенно спокойно. Ему дали возможность снова играть в футбол, он снова выступал за «Торпедо» — первые матчи сезона шестьдесят пятого не вполне у него складывались, но сам-то он понимал, что возвращение в большой футбол состоялось. И не в его характере было бы сетовать на судьбу за недополученное.

Про включение Эдуарда Стрельцова в сборную на московский матч не могло быть и речи. И начальство бы воспротивилось, и у тренера Морозова никакой в нем уверенности не проглядывало. Но помечтать постфактум мы, наверное, можем, как вышел бы он против бразильцев — против тех бразильцев, с которыми не сыграл в пятьдесят восьмом, когда он считался в своей сборной безусловным фаворитом, а Пеле в своей только-только пробивался в основной состав — вышел в атаке вместе с Валентином Ивановым, для которого матч против команды Пеле стал началом конца (его сменили после первого тайма — и в дальнейшем в сборной Морозова он уже по целому матчу почти не играл, тренер делал ставку на молодого Банишевского в центре). Но кто знает, а вдруг бы со Стрельцовым все у «Кузьмы» вновь стало получаться. В конце сезона за клуб они сыграли великолепно, а в отдельных матчах ничуть не хуже, чем в молодости.

Итак, Иванов почувствовал первые намеки на завершение своей великой карьеры, Стрельцов радовался изменившейся жизни, но в претензиях на большее вряд ли был бы кем-нибудь понят.

Но какое было дело Валерию Воронину, пережившему самый расцвет, до излета футбольных биографий кумиров его прошедшей юности?

Футбол — коллективная игра, но для занятия достойного положения в коллективе игрок вынужден быть эгоцентричным предельно. При самом большом сочувствии к великому игроку, чья жизнь в футболе заканчивается рядом с твоей, не потерявшей динамики развития, ты не берешь в сердце его трагедии — и не имеешь, главное, права брать: иначе что-то в своей психике разрушишь. Смерть близкого друга на войне переживается с меньшими эмоциональными затратами, чем в мирное время.

Воронин оставался единственным, кто нес в себе лучший торпедовский сезон, в том смысле, что только он продолжал восхождение — все остальные герои шестидесятого года уже ехали с ярмарки.