Валькирия в черном

Грузный Гущин тяжело пыхтел, карабкаясь по ступенькам.

Коридор.

Темнота.

Пятно света.

– Офелия! – крикнула Катя.

В мертвом доме не отозвалось даже эхо. Лишь тень мелькнула и пропала в большом зеркале на стене, будто кто-то оттуда из зазеркалья приблизился, прильнул к стеклу с той стороны, словно к киноэкрану, чтобы попытаться различить происходящее.

Как мечутся эти двое в душном узком коридоре, как пятно света от жалкого фонаря шарит по стенам, упираясь в закрытые двери и пустые углы.

Тихо, тихо…

Не надо кричать…

– Офелия! – крикнула Катя.

Тихо, тихо… безмолвие, как петля, захлестнувшая горло, отчаяние, как кляп, забивший рот.

– Офелия!

Гущин распахивал двери комнат. Пустые, нежилые, чисто убранные гостевые спальни. И вот комната с розовыми обоями, с кроватью, застланной розовым атласным покрывалом, с мягким ковром и плюшевым медведем на тумбочке у изголовья.

– Ее тут нет, неужели сбежала?

– Федор Матвеевич, я, конечно, могу ошибаться, но это комната Гертруды, – Катя вышла в коридор, попробовала открыть дверь комнаты напротив.

Заперто.

– Офелия, открой!

Тихо, тихо… что же вы так кричите…

Не шумите, вы ведь все еще там, в просмотровом кинозале, и проектор стрекочет как мертвая цикада, и это всего лишь кино, хроника событий, чужих смертей, чужих страстей, чужой жизни, которую кто-то запечатлел, создал.

Не в назидание, нет.

Разве можно чему-то научиться у смерти?

– Федор Матвеевич, придется дверь ломать!

Полковник Гущин надавил на дверь плечом. Та не поддавалась. Тогда отойдя подальше, примерившись, нацелившись – раз, два, три – с разбега он ударил в дверь всем своим немалым весом, и замок, запертый изнутри, не выдержал.

Большое окно этой девичьей комнаты, где царил хаос и пахло рвотой, распахнуто настежь.

Освещенная луной возле окна, цепляясь рукой за подоконник, фигурка скорчилась на полу – словно зародыш в утробе, подтянув колени к животу.

– Офелия! – Катя бросилась к ней, подхватила ее.

Нет, нет, тихо, тихо… и даже сорок тысяч братьев… и сестер… и вся полиция в мире не может…

Тихо, тихо…

Почерневшее лицо, закушенные от боли губы.

И уже холодная… холодная как лед.

– Яд. Мертва уже несколько часов.

Свет фонаря, который Гущин, держа в руке, направлял на нее, внезапно стал шириться, расти, он был так ярок и ядовит – этот свет, что Кате невольно пришлось закрыть глаза.

Электричество зажглось. Аварию на подстанции ликвидировали.

Полковник Гущин выключил фонарь. Нагнулся и осторожно поднял с пола маленькую ампулу с отломанным концом, понюхал, посмотрел сквозь нее на свет лампы – на дне капля, пригодная для токсикологической экспертизы.

Катя увидела рядом с телом Офелии лист бумаги.

– Она оставила предсмертное письмо.

Потом, позже, подшитый в материалы уголовного дела в качестве решающего вещдока, этот листок бумаги, исписанный девичьим почерком, читали и перечитывали множество раз – розыск, прокуратура, следователь, эксперты-графологи.

Катю поразил сам почерк – сначала ровный и аккуратный, к концу он стал рваным, лихорадочным. Та, что писала письмо, торопилась его закончить, боясь не успеть.

Но она успела. Они все это прочли.

Пишу это, чтобы знали. И я не сумасшедшая, я в здравом уме, но все равно сделала это.

Стало очень темно, и я не пойму, то ли это уже со мной, во мне… эта темнота, то ли глаза мои уже плохо видят.

Когда придут и сломают дверь, я уже умру. Я должна была умереть еще тогда, уйти вместе с ней.