Вальпургиева ночь

Девочка наморщила лоб, что-то соображая. Все время разговора они плелись к автобусной остановке, что виднелась за коттеджами.

– Мурик, а мы богатые?

Кривая линия боли прошла по изуродованному временем и тяготами лицу.

– Нет, зайка.

– Мурик, а мы будем богатыми?

Старуха молчала и упорно тянула девочку к остановке.

– Мурик, ну, мурик, мы будем богатыми, бу-удем?..

Вдалеке, по границе земли и неба, проползла желтая гусеница автобуса. На него-то бабка с девочкой и шли.

– Автобус идет, заинька, давай-ка быстрее!..

– Побежали?

– Побежали!

Женщина сделала два нестойких ускоренных шага к остановке, все не выпуская ладошки ребенка, и вдруг словно споткнулась. Падая, она отбросила руку девочки, оттолкнула ребенка от себя и ткнулась лицом в асфальт. Тело старухи вытянулось ничком, несильно вздрогнуло и затихло. Она лежала так, проходили минуты, а девочка сидела возле нее на корточках, трогала плечи, голову, пыталась повернуть к себе разбитое в кровь лицо. Дора не поняла еще, что стряслось, и пыталась разбудить старуху, то пугливо касаясь ее, то просто зовя:

– Мурик! Мурик!

Наконец кто-то из коттеджей позвонил в милицию. Прибыл яркий, как шмель, черно-желтый фургон, из него неспешно вылезли двое в формах. Посреди аккуратной асфальтовой дорожки лежала какая-то куча древнего тряпья, оскорбительно неуместная на фоне чужого благоденствия. Рядом хныкала дрожащая, съежившаяся в комочек девочка. Возле них никого не было. Окна особняков стояли вокруг, пустые, отчужденные, некоторые – с приспущенными жалюзи, словно глаза с надменными веками.

Охранник постарше приблизился к телу, осмотрел его и хмыкнул:

– Готова. Вскрытия не нужно.

– Сердце? – вяло полюбопытствовал его напарник.

– Хрен знает, – первый склонился, брезгливо морщась, к черным полуоткрытым губам. – Вроде не пахнет… Ладно, в морге разберутся. Родные есть? – резко обратился он к девочке. Та вздрогнула всей своей невеликой фигуркой, выставила на страшного дядю карие пятаки со слезами и промолчала.

– Ты глухая, чи шо? – спросил бывший милиционер. Ребенок похлопал ресницами, совсем испугался и мотнул головой.

– Слышишь меня? Говорить умеешь?

Последовал робкий кивок.

– Где живете?

– Та-там-м, – и трясущаяся ручонка вытянулась, показывая на три девятиэтажки-свечки, несимметрично стоящие за кварталом особняков.

Сквозь плач и судороги Дора с трудом ответила на прочие вопросы блюстителей порядка: в каком доме, в какой квартире они живут, и что дома никого не осталось, потому что они пошли с муриком гулять.

– Кто она тебе? Бабка?

– Нет. Му-рик. Мамочка.

– Дебильная, – констатировал страж. – Или ее бабка так приучила. А еще кто-нибудь у вас есть? Из родных?

– Папа.

– А где он?

– А он в Москве, давно, еще когда флажки были…

– Что-о?

– Когда флажки. И музыка. Мы с муриком и с папой ходили. Все красное. На мой день рождения. А потом папе стало плохо. Он заболел и убежал.

– Все ясно с твоим папой, – махнул рукой охранник. Молодой страж порядка, слушая рассказ Доры про папу, весело хрюкал.

– Она с придурью, – оказал охранник досадливо. – Пиши протокол. У соседей все узнаем, а девку пусть в приют оформляют.

И старуху отвезли в морг, а ребенка отправили в область, где функционировал очень похожий на концлагерь детский дом для сирот и детей с психическими отклонениями.