Вальпургиева ночь

Гуревич. Выражайся достойнее, староста… Что проку говорить теперь об этом?.. Поздно. Я уже после Вовиной смерти понял, что поздно. Оставалось только продолжать.

Прохоров. Ты мне просто скажи — смертельную дозу… мы уже перевалили?

Гуревич. По-моему, да. И давно уже.

Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжает темнеть.

Прохоров. Абзац, значит… Ну, тогда… Там еще чуть-чуть плещется на дне… Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел… На тебе нет никакой вины… Налей, Гуревич, весь остаток — пополам. Ты готов?

Гуревич(совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать противонатурально. Меж крутых бережков — пожалуйста. Меж высоких хлебов — хоть сейчас… Но здесь!..

Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.

И потом, мне предстоит вначале большое дело… один обещанный визит…

Прохоров, ухватившись за горло и за сердце, клонится и клонится к подушке.

Гуревич(машинально продолжает долбить). Они там маевничают… У них шампанское льется со стерлядями… У них райская жизнь, у нас — самурайская… Они — бальные, мы — погребальные… Но мы люди дальнего следования… Сейчас мы встанем… Изверг естества… неужели с ней? Уже несколько часов с ней?.. «Гуревич, милый, все будет хорошо», — так она сказала. Сейчас, сейчас…

Вскакивает и опять обрушивается на стул.

За сценой — или изнутри стен — упадническая песня Надежды Обуховой «Ох, ты ноченька, ночка темная…» и т. д.

Ты звал меня на ужин, Мордоворот, так я — к завтраку… Чудотворная девка! Натали!.. Пока я тут сижу, они в это время… Господи, не мучай… они в это время…

Роняет голову на тумбочку и вцепляется в волоса.

Боже милосердный! И почти ничего не вижу… Библию мне и посох — и маленького поводыря… за малое деяние пойду по свету — благовестить… Теперь я знаю, что и о чем — благовестить.

С тяжким трудом приподымается со стула, вцепившись в тумбочку всей душою, — только б не упасть, только б не упасть.

Пока еще хоть немножко осталось зрения — я доберусь до тебя, я приду на завтрак… С-с-скот…

Отрывается от тумбочки. Качнувшись, делает первый шаг, второй.

Ничего, я дойду.

Третий шаг, четвертый. Спотыкаясь в темноте о труп Михалыча, падает. Медленно, ухватившись за спинку чьей-то кровати, встает.

Я пойду. Ощупью, ощупью, потихоньку. Все-таки дотянусь до этого горла… Ведь не может же быть, Натали, чтобы все так и осталось!

Почти совсем темно. Пятый шаг. Шестой. Седьмой.

Боже, не дай до конца ослепнуть прежде исполнения возмездия.

И снова падает, рассекая голову о край следующей кровати. Две минуты беспомощных и трясущихся, громких рыданий.

Дойду, доползу…

Как это ему удается? Снова встает во весь полный рост. Руками обшаривая перед собой пространство, делает еще пять шагов — и он уже у дверного косяка.

Сейчас… чуть передохну — и по коридору, по стенке, по стенке…

Прохоров, до того лежавший спокойно, приподнимает голову и издает крик, всполошивший все палаты, всех спящих и не спящих медсестер и медбратьев в ординаторской и в докторском кабинете. Так в этом мире не кричат. Взбудораженные, полусонные, поддавшие постовые, с доктором во главе, по освещенному коридору приближаются к третьей палате поступью Фортинбрасов. Первое, что им предстает, — едва дышащий Гуревич, уже совсем слепой, с синим и окровавленным лицом. Боренька-Мордоворот пинком отшвыривает его от входа в палату. Все врываются.