Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

День настает. Трудно, ох как мучительно трудно идти, я еле передвигаю ноги, а надо через почернелые развалины добраться туда, где собраны уцелевшие остатки домашнего скарба и утвари нашего дома. Когда я наклоняюсь что-нибудь поднять, спину и все члены ломит, острая боль раскаленным клинком вонзается в поясницу… Я связываю в узелок свою жалкую одежонку, готовлюсь в путь…

И тут пожаловал Прайс. Молча понаблюдал за моими сборами, потом буркнул:

— Куда?

— Не знаю. Может быть, в Прагу.

— Он был здесь? Был у тебя? И повелел?

— Да, он здесь был. Он… повелел. — Сознание меня оставляет.

Ржут кони. Стучат, грохочут колеса кареты. На пороге моего убежища вырастает возница, вопрошающе смотрит на меня. Странный возница! Не сосед, который вызвался отвезти меня в Грейвзэнд и потребовал за это чуть не треть всех моих денег, отложенных для путешествия. Этого возницу я не знаю.

Не все ли равно! Я пытаюсь подняться. Ничего не получается. Нелегко будет добираться до Праги пешком! Поманив к себе незнакомца, стараюсь объяснить:

— Завтра… Может быть, завтра, друг мой…

Куда уж… Мне и с соломы-то не подняться, на которой меня уложили. Очень больно… очень, очень сильная боль… в пояснице.

Хорошо хоть Прайс здесь, медик. Он наклоняется ко мне и шепчет:

— Мужайся, Джонни. Это пройдет! Плоть немощна, но дух силен, верно, старина? В желчном пузыре болезнь сидит и в почках. Проклятый камень. Да, дружище, камень. Боли у тебя из-за камня.

— Камень?! — Я со стоном откидываюсь на солому.

— Да, Джонни, камень. От камней бывают очень тяжкие страдания, Джонни, и средства у нас, врачей, никакого, если резать нельзя.

От жесточайшей боли в глазах у меня мерцают яркие вспышки света.

— О мудрый пражский раввин! Великий рабби Лёв! — При этом вскрике, рвущемся из моей груди, я обливаюсь холодным потом. Обещанный Камень… Вот чем обернулся. Какая гнусная издевка! Мне чудится, будто сама преисподняя покатывается со смеху: «Камнем смерти наградил тебя Ангел, а не Камнем вечной жизни. Давненько наградил. А ты и не знал!»

И чудится, слышу голос рабби из далекого прошлого:

— Смотри, будь осторожен с камнем, о котором молишь. Смотри, чтобы не перехватил кто пущенную тобой стрелу молитвы!

Прайс спрашивает:

— Тебе ничего больше не нужно?

Ожин я сижу в своем старом деревянном кресле, укутанный в тряпье и облезлые шубы. Возле очага. Помню, я попросил Прайса развернуть кресло так, чтобы я смотрел на восток. Кто бы теперь ни явился, любого гостя я смогу встретить, глядя на восток, противоположный западу, юному, зеленому западу, куда с надеждой глядел всю жизнь. Теперь я повернулся к нему спиной.

Я жду смерти…

Прайс обещал вечером прийти, чтобы облегчить мне предсмертные муки.

Я жду.

Прайса все нет…

Все-таки я жду, от мучительной боли теряя последние душевные силы, уповая лишь на избавление, которое обещал Прайс. Ночь миновала… Подвел и Прайс, мой последний спутник на земле.

Вера обещаниям, которые давали мне и смертные, и бессмертные, привела мой корабль к крушению… Ни одно не сбылось.

Помощи ни от кого не жди — таков итог моей жизненной мудрости. Милосердия не жди. Сладко спит, удобно устроившись, добрый Боженька, и Прайс, лекарь, спит себе сладким сном! У них-то не засел в нежном нутре камень с острыми, как отточенные клинки, краями, с семижды семьюдесятью гранями! Но почему дьявол не спешит забрать меня и насладиться моими муками? Я предан, пропал, покинут…

Пока не померкло сознание, ищу возле очага и наконец нашариваю скальпель, его оставил Прайс, чтобы, придя, вскрыть мне вены. О благодетельный случай! Бог тебя благослови, Прайс, дружище! Маленький ланцет хирурга мне теперь дороже, чем давно затупившееся копье Хью-элла Дата, — он даст мне свободу… наконец-то свободу!

Стащив с шеи тряпье, закидываю голову назад, поднимаю ланцет… Клинок вспыхивает пурпуром в первом луче утренней зари, кажется, будто он обагрен загустевшей стариковской кровью… Как вдруг я вижу в сумрачной предутренней мгле, повисшей в пустой комнате, ухмыляющуюся харю Бартлета Грина. Бельмастый злорадно скалится, глядя на сверкающее лезвие, хищно облизывается, кивает, подбадривая: «Полосни, полосни по горлу! Ну же, дело стоящее! Мигом соединишься со своей Джейн, с женушкой-самоубийцей, и тотчас к нам угодишь, — милости прошу, не прогадаешь».

Твоя правда, Бартлет, я хочу быть вместе с моей Джейн!

Как мирно поблескивает лезвие, как славно играют солнечные лучи, перебегая с него на горло!

Что это? Кто там сзади? Кто хватает меня за плечо? Нет, не обернусь — больше ни единого взгляда на запад! Однако плечу тепло, я чувствую, это рука человека, теплая и крепкая, приятное тепло разливается по жилам.

Да и не надо оборачиваться! Передо мной — кто же? Гарднер, мой лаборант, давно забытый помощник, с которым мы когда-то рассорились. Как же он очутился тут, в замке? Именно в тот момент, когда я хочу навсегда отвернуться и от Мортлейка, и от всего мира, оболганного и лгущего?