Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

— Нет, — отвечает эхо, — не я, а ты и твои дружки взвалили на него тяжкое бремя… Чему же ты удивляешься?

И вдруг злобной радостью загорается бельмо Бартлета.

— Ну и валяйся тут, пока не сгниешь, трусливый негодяй. Сам после полезешь за кусочком жареного сальца. А сальце-то где? В надежном месте, мой храбрый мышонок. В общем, сам к нам приходи и забирай себе на здоровье копье Хьюэлла Дата, свой кинжал, или нож для бумаг, словом, игрушку свою, несмышленый малыш Джон Ди!

— Кинжал у него!

— Где?

Наверное, лишь теперь кинжал, стиснутый правой рукой мертвеца, стал виден Бартлету — рыжий исполин, как стервятник, бросился на него.

Но крепче, сильней сжимает оружие мертвая рука. Пальцы стискивают его поистине мертвой хваткой.

Бульдог злобно рычит, впивается зубами, трясет свою жертву…

Белый адепт чуть повернулся, подставив грудь потокам света, яркий луч восходящего солнца коснулся розы и заиграл, искрясь на шитых золотом лепестках, светлые блики летят в Бартлета… Вот и смыли его волны света.

Вновь появляются четверо с закрытыми лицами. Мягко подняв с пола, мертвеца с раскинутыми крестом руками укладывают в гроб. Адепт делает им знак и первым идет навстречу льющимся в башню солнечным потокам. И вдруг сам становится светом, играющим на гранях кристалла. Он манит за собой носильщиков гроба, и безмолвная призрачная процессия исчезает в восточной стене опустевшего нищенского приюта.

Передо мной сад. В просветах между высокими кипарисами и вековыми дубами виднеются каменные стены. Парк в поместье Мортлейк? Должно быть, он — средь ярких клумб и куртин, разнообразных цветущих кустарников и играющих всеми оттенками огненно-красного, по-летнему пышных цветов скорбно чернеют разрушенные огнем стены. Нет, сообразил я, у Мортлейкского замка наверняка не было таких горделивых башен и равелинов, как те, что угадываются за кронами деревьев… И еще, между зубцами крепостной стены здесь открывается совсем другой вид — подернутая синим туманом долина и сверкающая лента реки. Вот бывший цветник средь руин. И вырыта в нем могила. Гроб, или крест, опускается вниз…

Четверо черных могильщиков засыпают могилу, а белый адепт занялся странным делом, он ходит по саду и подрезает, заботливо осматривает цветы и кусты, подвязывает ветви, рыхлит почву, добрый садовник, он трудится спокойно и неторопливо, как будто забыв, что совершается скорбный обряд.

Насыпан могильный холм. Четверо иссиня-черных исчезли. Гарднер, усердный садовник, тем временем привязал сильный и юный розовый куст к деревянной подпорке, резному столбику. В пышной зелени сверкают кроваво-красные розы…

Все яснее, все отчетливей проступает в моих мыслях вопрос, он просится на язык настойчиво, нетерпеливо. Но прежде чем я нашел слова, адепт поворачивается, я вижу лицо… Теодора Гэртнера, друга, погибшего в волнах Тихого океана.

Я выронил магический кристалл, голова разрывалась от боли. И совершенно отчетливо я вдруг понял, что никогда больше ничего не смогу различить в тускло блестящих черных угольных гранях. Со мной произошла некая перемена, в этом не было ни малейших сомнений, но какая, в чем ее суть, я сказать не мог. Я — наследник всего существа Джона Ди, — лучше, пожалуй, не скажешь. Я слился с Джоном Ди, он упокоился, и я существую вместо него. Он — это я, а я — это он, им и пребуду вечно.

Я распахнул окно, от остывшего пепла в ониксовой чаше шел невыносимый мерзкий запах. Запах тления…

И только-только я от свежего воздуха почувствовал себя лучше, как следует проветрив комнату и убрав за дверь зловонные остатки воскурений, явился Липотин.

Мой гость украдкой, очень стараясь не привлекать моего внимания, несколько раз потянул носом, в надежде что-то учуять. Но ни о чем не спросил.

Зато рассыпался в изъявлениях любезности, весьма громогласных и преувеличенных, это было совершенно не похоже на обычную манеру Липотина, неторопливую и осторожную, — он нервничал, даже подергивался. Без причины посмеиваясь и приговаривая «хе-хе», он уселся и опять заерзал, завертелся, перекинул ногу на ногу, суетливо закурил, но вот наконец приступил к делу:

— Ваш покорный слуга в очередной раз прибыл к вам с высокой миссией.

— Кто же облек вас столь высоким доверием? — Я подхватил его напыщенный тон.

Липотин изобразил поклон:

— Разумеется, княжна, уважаемый.

Поневоле пришлось продолжать в той же шутовской манере церемонных великосветских раутов, наш разговор походил на диалог актеров на сцене, представляющих каких-нибудь посланников.

— Да, уважаемый, я прибыл по поручению… моей покровительницы.

— Слушаю вас!

— Моя высокая миссия состоит в том, чтобы приобрести у вас этот… э-э, условно говоря, стилет. Разрешите? — Липотин потянулся к кинжалу, лежавшему на письменном столе. Брезгливо взяв его кончиками пальцев, прищурившись с видом знатока, долго разглядывал и скептически морщился, затем сказал: — Как, в сущности, легко испортить хорошую вещь! Посмотрите, ведь это просто безобразие! Халтура, топорная работа.