Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Оттокар решил воспользоваться случаем и заглянуть в темные сады с диковинным, в руку толщиной, плющом на стенах и хоть краешком глаза увидеть чудесный ренессансный павильон и исторический Купальный грот. С детских лет, когда он впервые смог вблизи взглянуть на великолепие былых времен, оно глубоко запечатлелось в его душе как неизгладимое воспоминание, как чарующий образ некоей сказочной страны. Лакеи в обшитых серебром ливреях и с гладко выбритыми лицами — только короткие баки на висках — молча вытаскивали на улицу чучело лошади, на которой когда-то скакал Валленштейн^{9}. Он узнал ее по багряной попоне и желтым стеклянным глазам. Когда-то, вдруг вспомнилось ему, они настолько поразили его, что даже являлись в детских снах как некое загадочное предзнаменование. И вот боевой конь стоял перед ним в лучах заката с привинченными к темно-зеленому помосту копытами, словно исполинская игрушка, которую выкатили из мира грез, перенеся в эпоху бескрылой, почти лишенной фантазии обыденщины, — а она пострашнее всех войн, ибо с тупым безразличием приемлет войну механических демонов против людей, в сравнении с чем все сражения Валленштейна покажутся заурядными кабацкими драками.

И вновь, как при виде процессии, у него мурашки пробежали по коже — этот конь, оставшийся без всадника, только и ждет, когда неустрашимо решительный муж, новый повелитель, оседлает и пришпорит его.

Оттокара не отрезвило даже чье-то ехидное замечание, мол, шкура у коня молью трачена. Он как бы не слышал этих слов. Зато вопрос ухмылявшегося лакея: «Не соизволит ли господин маршал сесть на коня?» — пробудил в нем такую бурю чувств, будто к нему воззвал глас повелителя судеб из святая святых бытия. А насмешливый тон не стоит даже замечать… «Ты и сам не в своем уме, только не знаешь этого», — час назад сказала старуха, но разве она не добавила: «В конце концов, мир принадлежит безумцам»?

Оттокар почувствовал, как удары сердца сотрясают все тело. Усилием воли он вырвался из потока грез и быстрым шагом двинулся в сторону Туншенского переулка.

С наступлением весны графиня Заградка имела обыкновение переезжать в маленький мрачный дворец своей сестры, покойной графини Моржины. Окна были надежно защищены от проникновения ярких лучей солнца, поскольку старуха ненавидела май с его теплым шаловливым ветерком и толпами празднично разодетых веселых людей. Ее собственный дом близ Страговского монастыря на самом высоком из городских холмов смыкал, как веки, свои ставни и погружался в глубокий сон.

Студент поднимался по узкой, выложенной кирпичом лестнице, которая вела прямо в холодный сумрачный коридор с мраморным полом и дверями в два ряда.

Бог весть как возникла легенда, будто в этом неуютном, напоминавшем присутственное место доме спрятаны немыслимые сокровища и водятся привидения.

Скорее всего, это выдумка какого-то шутника, решившего подчеркнуть враждебность всему романтическому, которую источал здесь каждый камень.

У студента мигом вылетели из головы все сладостные фантазии. Он вдруг почувствовал себя таким бедным и безвестным ничтожеством, что невольно расшаркался, прежде чем постучать в дверь.

Трудно себе представить нечто более неуютное, чем комната, где графиня Заградка сидела в кресле, зачехленном серой джутовой мешковиной. Старинный мейсенский камин, диваны, комоды, кресла, венецианская люстра не менее чем на тысячу свечей, бронзовые бюсты, рыцарские доспехи — все было укутано холстами, будто накануне аукциона; даже стены, снизу доверху увешанные миниатюрными портретами, задрапированы кисеей. «Защита от мух», — так, кажется, пояснила ему графиня, когда он, еще ребенком, спросил ее, для чего эти занавески на стенах. Или ему все приснилось? Он бывал здесь сотню, если не более раз, но не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел в этих комнатах хоть одну муху.

И еще он ломал голову над тем, что скрывается там, за мутными окнами, перед которыми сидела графиня. Куда они выходили: во двор? В сад или на улицу? Но решить эту загадку он не осмеливался. Для этого надо было пройти мимо графини, о чем он и помыслить не мог.

Вечно неизменный образ этой комнаты парализовал в нем всякую решимость. Стоило ему только переступить порог, как он снова переживал тот миг, когда его впервые привели сюда, и ему казалось, что все его существо зашито в серый холщовый мешок — для «защиты от мух», которые сюда даже не залетали.

Единственным предметом, лишенным текстильного покрова, по крайней мере отчасти, был мужской портрет в полный рост. Окруженный множеством миниатюрных изображений, он был прикрыт серым коленкором, в котором, однако, была вырезана четырехугольная прореха, ее края служили своеобразной рамкой для лысой головы грушевидной формы с водянисто-голубыми глазами, бесчувственными, как пуговицы. Этой вислощекой физиономией природа наградила покойного мужа старой дамы, обергоф-маршала Заградку.