Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

— Тут вот написано, — сказал он и начал читать: — «Грядущая революция примет всеобщий характер — вот в чем ее отличие от всех предшествующих переворотов. Буря захватит уже не какую-то отдельную страну, в революцию будут вовлечены все государства Европы… И так же, как в тысяча восемьсот сорок восьмом году, импульс, исходящий из одной страны, неизбежно встряхнет и другие страны и станет первой вспышкой революционного пожара во всей Европе». И дальше, — он перевернул несколько страниц, — «…они, господствующие классы, обещали нам раскрепощение труда, а на деле превратили нас в фабричных рабов… («А сами-то вы не из фабричных, пан Сергей»? — послышался из темноты чей-то насмешливый голос.)… полностью подчинили власти „господ“. Они взялись за организацию промышленности якобы для того, чтобы обеспечить нам достойное существование, а в итоге — бесконечные кризисы и крайняя нужда; нам обещали мир, а привели к нескончаемой войне. Они нарушили все свои декларации…» («Вот это в точку! Что? Разве не так?» — с важным видом подтвердил лакей и обвел мутным взглядом собравшихся в ожидании одобрения, чего, к своему удивлению, не встретил.) Слушайте, что дальше пишет князь Кропоткин. Мой отец имел честь служить у его сиятельства личным кучером. «Государство — охранитель эксплуатации и секуляций, верный страж частной собственности, добытой грабежом и обманом. Пролетарию, единственное достояние которого — сила и сноровка собственных рук (для наглядности он вскинул свои жилистые клешни), нечего ждать от государства, преследующего лишь одну цель — любой ценой препятствовать освобождению пролетариата…» И еще: «Может быть, они достигли какого-то прогресса в практической жизни? Ничуть не бывало: в безумном ослеплении размахивают они лохмотьями своих знамен, поощряют эгоистический индивидуализм, соперничество человека с человеком, народа с народом («Бей жидов!» — с жаром отозвался кто-то из слушателей.)… отстаивают всевластие централистского государства… Они переходят от протекционизма к свободному товарообмену и, наоборот, от реакции к либерализму и от либерализма к реакции, мечутся между атеизмом и святошеством… («Свят, свят», — вновь раздался чей-то язвительный отклик, одобренный смешком части подпольной аудитории.) В вечной боязни обратить взгляд в прошлое они все явственнее обнаруживают свою неспособность к сколько-нибудь долговечному делу». Слушайте дальше: «Кто защищает государство, тот благословляет войну. Государство обречено постоянно наращивать свою силу, оно подчинено необходимости превосходить в силе соседей, чтобы не стать игрушкой в их руках… Поэтому для европейских стран война неизбежна. Но еще одна-другая война — и государственная машина, это издыхающее чудовище, получит последний удар, который избавит его от агонии».

— Все это хорошо, — нетерпеливо перебил русского какой-то старый ремесленник. — А сейчас-то какая задача?

— Ты же слышал: бить жидов и дворян! — вразумил его мутноглазый лакей. — И вообще всех, кто больно много об себе понимает. Мы им покажем, кто в этой стране настоящий хозяин.

Русского передернуло от досады, и, как бы ища поддержки, он повернулся к актеру Зрцадло, но тот, не участвуя в споре, по-прежнему подремывал на своем маленьком утесе.

Русский подобрался и вновь начал ораторствовать:

— Какая, спрашиваете, задача? А я хочу спросить вас: что нам остается? Войска на фронте. Здесь только женщины, дети… и мы! Чего же мы ждем?

— Но есть еще телеграф и железные дороги, — спокойно возразил кожевник. — Если мы ударим завтра, послезавтра в Праге застрочат пулеметы. Что тогда? Нет, благодарю покорно.

— Тогда… мы сумеем достойно умереть! Если понадобится. Хотя не думаю, что до этого дойдет. — Он хлопнул ладонью по своей брошюре. — Вот тут говорится: «Какие могут быть колебания, когда речь идет о благе человечества? Свобода не манна небесная, ее надо добиться!»

— Панове! Прошу тишины и внимания! — воздев руку, с пафосом произнес лакей. — Я слыхал старую дипломатическую заповедь, она гласит: «Без аванса нет альянса». Вот я и спрашиваю: есть ли у пана Кропоткина, — он защелкал пальцами, изображая пересчет монет, — это самое? Есть ли у него грошики?

— Он умер, — буркнул русский.

— Умер? — У лакея лицо вытянулось от изумления. — Тогда… тогда чего мы тут шумим?

— Денег у нас будет как грязи! — заорал в ответ русский. — Зря, что ли, пылится в соборе статуя святого Непомука? Это три тысячи фунтов серебра! А на что жемчуг и алмазы капуцинского монастыря? Разве не припрятаны во дворце Заградки древняя корона и прочие сокровища?

— На это хлеба не купишь, — подал голос кожевник Гавлик. — Как получить взамен деньги?

— Смех, да и только! — воскликнул приободрившийся лакей. — А городской ломбард на что? Правильно сказано: «Какие могут быть колебания, когда речь идет о благе человечества?!»

Поднялся настоящий гвалт, голоса «за» и «против» старались перекрыть друг друга, только рабочие сохраняли спокойствие.

Когда буза поутихла, один из них встал и с суровым видом отчеканил: