Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Повинуясь зычным командам лейб-медика, который, подобно гигантской птице, размахивал в темноте своими бесперыми крыльями над перилами веранды, из домика привратника в парк прибежали слуги с допотопными фонарями и принялись, перекрикивая друг друга, обшаривать заросли.

Брок, вероятно, уже обнаружил злодея, поскольку лаял теперь громко и с выжидательными паузами.

— Ну что, дождались прусского казака? — сердито кричала в распахнутое окно графиня, которая с самого начала не выказала ни малейших признаков страха или волнения.

— Матерь Божья, он же шею сломал! — жалостливо заголосила Божена.

Безжизненное тело незваного гостя вынесли из мрака, сгустившегося у основания стеньг, и бросили на газон против окна, как раз на полоску света.

— Тащите его наверх. Да побыстрее. Пока он не истек кровью, — невозмутимо и бесстрастно распорядилась графиня, не обращая внимания на визгливые протесты хозяина дома, который настаивал на том, чтобы мертвеца сбросили с обрыва за стеной, а то, упаси Господи, еще оживет, каналья.

— Или тогда уж несите его хотя бы в галерею, — взмолился Эльзенвангер, при этом ему удалось затолкать графиню и Пингвина, прихватившего канделябр, в зал предков и прикрыть за ними дверь.

Никакой мебели, кроме резных стульев с золочеными спинками да одного-единственного стола, а само помещение, длинное, как коридор, с застоявшимся спертым воздухом и ровным слоем пыли на каменном полу, по всей видимости, не проветривалось с тех давних пор, когда сюда в последний раз ступала нога человека.

Портреты без рам — изображенные в полный рост предки — были как бы врезаны в деревянные панели стен: суровые мужи в кожаных колетах и с пергаментными свитками во властных дланях, а на дамских портретах — высокие, как у Марии Стюарт, воротники и рукава с буфами; рыцарь в белом плаще с мальтийским крестом; молодая дама в пышной шапке пепельных волос, кринолин, мушки на щеке и подбородке, хищно-сладострастная улыбка, руки изящной лепки, узкий прямой нос, нервные, трепетные ноздри и тонкие выгнутые брови над синими с зеленоватым отливом глазами; монахиня-барнабитка; паж; кардинал с костлявыми пальцами аскета, свинцово-серыми веками и тусклым взором опущенных глаз. Вот так и расположились они в своих неглубоких нишах, словно явившись сюда из темных закоулков замка, когда их длившийся веками сон потревожили огни свечей и суматошные крики за окном. Казалось, все они затаили желание раскланяться друг с другом, но крайне осторожно, чтобы шорох одежд не выдал их немого общения; порой даже возникало впечатление, будто они о чем-то говорят движениями губ, шевелят пальцами, поднимают брови, чтобы опять застыть в полной неподвижности, задержать дыхание и остановить сердце, едва уловив на себе взгляды двух стоявших внизу живых фигур.

— Вам его не спасти, Флюгбайль, — сказала графиня и почему-то выжидательно уставилась на дверь. — Будет, уж вы-то знаете! Ему вонзили кинжал в самое сердце. Опять скажете: человеческое искусство тут бессильно.

Императорский лейб-медик сначала не понял, о чем она. И вдруг догадался. Он знал кое-какие причуды графини. Она путала прошлое с настоящим, и временами это выражалось в ее поступках.

Тот же образ, что затмил в ее памяти настоящее, внезапно ожил и в сознании Флюгбайля. Много лет назад в покои градчанского замка графини внесли тело ее заколотого сына. И этому предшествовали тревожные знаки — крики в саду и собачий лай. Все как сегодня. И стены залы, где тогда находилась графиня, были увешаны портретами предков, а на столе стоял серебряный канделябр. Власть воспоминаний была столь велика, что лейб-медик пребывал в сомнении относительно бедолаги, которого уже доставили на носилках в галерею и осторожно опустили на пол. Флюгбайль сочувственно смотрел на графиню, подыскивая слова утешения, как тогда, десятки лет назад, пока вдруг не осознал, что это вовсе не ее сын, а рядом не молодая дама прежних времен, а убеленная сединами старуха.

И тут его охватило ощущение, опережавшее всякую мысль и всякую попытку логического уразумения, это была смутная и мимолетная догадка: так называемое время есть не что иное, как дьявольский комедийный трюк, которым всесильный незримый враг морочит мозг человека.

И теперь его страшило только одно — забыть мгновенное внутреннее озарение, на которое он раньше не был способен; теперь он мог объяснить странные душевные состояния графини, когда она воспринимала стародавние события семейной хроники как вчерашние и сегодняшние и как бы вживляла их в повседневную жизнь.

Словно повинуясь неодолимой силе, его уста произнесли: «Воду! Бинты!», как и тогда, он склонился над неподвижным телом и извлек из нагрудного кармана ланцет, который по старой, уже ненужной привычке всегда носил с собой.